Николай Коняев - Пригород

В плавание устремились не только они одни. Воспоминания о Лешке, его стихи как-то подхлестнули всех, разговор смешался, рассыпался. Кое-где уже зазвенели сдвигаемые в тостах рюмки — все шло своим чередом. Хозяйская колли задремала, уткнувшись носом в лапы, и стала похожей на пьяницу, заснувшего прямо на полу и из сострадания прикрытого чьей-то шубейкой. Незаметно, но очень быстро терялся лоск зажиточности и чинности в этой квартире. Все больше походила она на комнату студенческого общежития. И разговоры тоже пошли из тех лет, студенческие…

— Нет! Нет! — втолковывал нафужерившийся Женька Котлов хмурому Тимуру. — Нет, старик. Это ты напрасно. В каком-то смысле все мы ужасные коллективисты. Понимаешь, поколение выражено в нас более отчетливо.

— Неужели? — выручая Тимура, вмешался Струнников. — В каких же горнилах обжигалось оно? Мы же в года застоя, старичок, росли… Поведай, где́, ка́к мы могли почувствовать себя поколением? У пивного ларька? В разливухах?

— Ну и что?! — возмутился Женька. — А то, что мы вместе, сообща открывали для себя Ахматову и Цветаеву, Ремизова и Пильняка, это как? Это что, зря?! Да эта совместная работа и сближала нас. Эта работа и делала нас поколением. Просто ты не понимаешь, что механизм образования поколений малость изменился со времен Павла Корчагина и Павлика Морозова… Да, раньше людей сплачивали события. Бардак, война… А теперь нет. Теперь все сместилось в духовную сферу. И началось это с нас! Вот так-то…

Олег поначалу не вмешивался в этот разговор, но вот Котлов залопотал что-то насчет святой литературы, тут уже не выдержал, хмелем качнуло его…

— Женька! — сказал он. — Побойся Бога! О какой ты святости говоришь, а? Ты же сам сказал, что мы взрослели, когда ни войны, ни голода не было. Когда уже и не сажали даже ни за политику, ни за воровство. Ведь когда мы росли, ничего, кроме застоя, и не было, даже страха!

— А что, по-твоему, обязательно надо в страхе расти?

— Не обязательно… — покачал головою Олег. — Только мы, Женечка, не просто без страха росли. Мы ведь и верить совсем разучились за эти десятилетия… И ты знаешь, надо еще подумать, что страшнее: голод и страх или эта ложь, этот цинизм. Во всяком случае, наши десятилетия на душу куда разрушительнее подействовали, чем любая война, чем любое страдание! Помнишь, Михаил Булгаков в пику Шестову писал, что атеистов нет, что атеизм только одно лишь проявление веры в Бога? Так нетушки! Это при Булгакове, может, так было. А мы — мы атеисты совсем не булгаковские. Все мы ни в какого Бога не верим, даже если и кресты носим. Наши души никакая молитва не спасет, пускай хоть святые за нас молиться начнут. А почему? Да потому, что нельзя спасти того, чего нет! О какой ты святой литературе бормочешь после этого?

— А кто виноват в этом?! — покраснев, закричал Женька. — Мы, что ли, виноваты? Мы, что ли, себя такими сделали?! Мы сами себя этой ложью пичкали и заставляли себя еще и улыбаться? Нет! Мы искали духовности! Когда, скажи, такое было, чтобы античные авторы по самым дорогим ценам на черном рынке шли? Где, в какие времена по двести рублей за Библию драли? Может, Павлики Морозовы, которые сейчас всю власть прибрали, платили столько? Да им и Библии, и античность только для того и нужны, чтобы на стенку ставить. Ты что, не видишь, что они всего года два назад про Пильняка услышали, что Гумилева первый раз в «Огоньке» прочитали?! А мы…

— Мы водочку под Гумилева еще в общаге хлестали… — оборвал его Олег. — Брось, Женька. И так тошно, а тут еще ты кричишь. Успокойся. Не мы! Не мы виноваты! Сделали нас такими! Тебе от этого легче стало?!

— Ничего, ребята… — примирительно проговорил Игорь Струнников. — Давайте еще по одной, а с поколением мы разберемся. Они нас так, а мы их этак… А, старичок?

И он поощрительно хлопнул Олега по плечу.

Не надо, не надо было больше пить… Уже и та рюмка, выпитая под слова Игоря: «Они нас так, а мы их этак…» — не пошла. Но запил ее Олег «Фантой», заглотил, как и следующую рюмку заглотил, не закусывая. И теперь уже потащило, да так потащило, что и не помнилось временами, что говорил, что делал. Кажется, спорил опять с Женькой Котловым, возмущавшимся невостребованностью таланта, кричал, что только так и было всегда, что никто и никогда не искал на Руси таланты, и они сами, все эти пииты и властители дум, заводились, как тараканы у нерадивой хозяйки. А ежели наводили порядок в Отечестве, если подметали в углах, то и не оставалось ничего. Но потом опять, конечно, в грязи, в бестолковости, плодились гении в бессчетном количестве!

Еще спорили, кажется, о разрыве сознания, о той отделенности общественного и личного сознания, которая образовалась в полутрупные времена, и, уж конечно, никакие перестройки не вернут это сознание на место, разве только доживет перестройка до тех пор, пока народятся новые люди, и вырастут, и возьмут дело в свои руки. Только как же! Дождемся! Сами же и отравим это подрастающее поколение, и так отравим, как это никому и не снилось!

А потом Олега рвало в туалете. Беспощадно рвало. Рвало паштетом и балычком, копчеными языками и икрой, сервелатом и солеными огурцами… И желчью, желчью рвало, как никогда в жизни…

И он уже стоял в ванной, наклонив голову под кран, и пытался холодной, ледяной водой остудить голову, а его и здесь рвало, выворачивало бессильной горечью. И так, пока Струнников не заставил его проглотить какую-то таблетку.

А потом снова пили, только теперь уже коньяк, и запивали его растворимым кофе — банка с кофе и чайник с кипятком стояли посреди стола в боковушке, и снова говорили, обсуждали теперь, как лучше издать посмертный сборник Лешкиных стихов, и решено было, что составит сборник Игорь Струнников и отнесет его к Сереге в издательство, а на рецензию сборник возьмет Женька Котлов или, если согласится, Аркадий Георгиевич, а вступление или послесловие напишет сам Олег — все то, что он говорил сегодня о поколении, только, разумеется, не так явно, не так вызывающе…

И все радовались, все похлопывали друг друга по плечу.

— Мужики! Это же такая книга будет, а?

— Ну! У нас тогда двое с курса будут. Олег и Лешка! Это же почти целая литература, мужики! А там и другие прорвутся.

Олег же молчал. Он даже протрезвел как-то, то ли из-за таблетки, то ли из-за разговора. И не потому, что не хотел издания Лешкиной книги или боялся, что не пойдет его предисловие, — сейчас такие времена, что все пройдет, — нет… Он молчал потому, что уже привык молчать, как только речь заходила об Аркадии Георгиевиче. И трезвел тоже поэтому. О «папашке» никто не знал, кроме него и Ольги, и никто не должен был знать.

Тогда однотомником дело не кончилось. За однотомником пришлось закончить обещанную статью, а тут заказали предисловие, и понеслось… Времени это отнимало немного, а деньги давало немалые. Во всяком случае, гораздо бо́льшие, нежели зарабатывал Олег своими рассказами и своей должностью. К тому же нужно было покупать машину, к тому же у Ольги случился выкидыш, и она долго лечилась, и для «папашки» пришлось нанимать сиделку… Но и не это главное.