Елена Стяжкина - Розка (сборник)

Он не увидел, из какой книги выпало письмо. Пожелтевший, аккуратно вскрытый конверт из хорошей и плотной бумаги. Без марки. Андреев узнал на нем обратный адрес, написанный фиолетовыми чернилами – адрес дома, где он теперь жил. А адресат, стало быть, не ответил? Письмо не получено? Ну еще бы… Адрес получателя не слишком удивил. Papst Pius XII. Когда ты столько читаешь о папе, то ничего удивительного, что в конечном итоге ты начинаешь писать ему письма.

Андреев в детстве писал в «Пионерскую правду». И тоже – без указания города, улицы, номера дома. Казалось, что «Пионерская правда» – сама по себе адрес. А писал он стихи. Писал много и посылал часто. Письма никогда не возвращались. Но и ответы тоже не приходили. Андреев заглядывал в ящик утром и вечером… а когда не мог или не успевал, то просил маму. Года полтора это длилось. Как лихорадка. А потом он понял, что пишет плохие, глупые и стыдные стихи. И с облегчением перестал ждать.

В какой-то книге, на какой-то полке, в каком-то шкафу лежит пачка его дурацких писем в газету, которые почтальонша наверняка передавала матери из рук в руки, чтобы не расстраивать ребенка. «Ну, мам, – смущенно сказал Андреев чужому письму. – Вот я идиот. Только сейчас об этом подумал».

В прошлом, которого стараниями мамы уже не будет, он мог бы найти правильный адрес газеты. А редакция, утомленная его бомбардировками, в сердцах написала бы: «Плохие стихи». Он бы поверил, но не поверил. Пытался бы улучшаться, положил бы жизнь на то, чтобы какая-то другая редакция послала его, уже взрослого и прожившего жизнь непризнанного поэта, жестче и понятней. А так – полтора года лихорадки. И всё.

А теперь Марина могла бы им гордиться. Чужое письмо, читать которое нельзя ни при каких, обжигало руки. «Одним глазком, – уговаривал себя Андреев. – Одним глазком…» Надо было остановиться, но уже нельзя было остановиться.

Печатные буквы, крупные, детские… Из понятных слов Victor Rudolf Obermayer, Jude, meine Mutter и Elizabeth, 1943.

Elizabeth – подпись.

1943 – дата.

Всю ночь в доме что-то пыхтело, тарахтело, готовилось взорваться, вздрагивало, потом унималось, переходило к ворчанию и затихало. В советской жизни так вели себя холодильники и центрифуги. Холодильники подпрыгивали на месте. Центрифуги иногда разгуливали. «Не пускай ее! Держи!» – кричала Марина, увешанная мокрыми, плохо выкрученными ползунками. Андреев вытягивал вилку из розетки, чувствуя себя героем. Центрифуга сразу успокаивалась, а Марина продолжала кричать: «Она без электричества не работает! Я сказала – держать. Просто держать. Включай и держи». Андреев послушно включал и молча обижался. Во время стирки они всегда ссорились, еще во время глажки, во время младше-маринкиных зубов, во время походов в магазин за тем, на что хватит денег, во время снега и луж, во время жары без кондиционера, во всякое короткое дневное время – они ссорились.

И дочь, увидев которую в день выписки из роддома он подумал: «Слава Богу, не Андрей», до сих пор считала, что скандал с высоким градусом выяснения отношений – это история про любовь.

Источник шума Андреев обнаружил за полночь. Он висел в коридоре, почти под потолком, между ванной и гардеробной, и во время встречи вел себя тихо. В буквальном смысле – на голубом глазу. Газовая колонка, нагреватель, личный источник тепла… связанный с термостатом, водопроводом, батареями и еще неведомо с чем… Неопасная штука, не привидение, не миномет. И можно было спокойно спать, но сна не было. В очередь выстроилось все, о чем он не хотел думать. Не мысли, а какие-то навязчивые гномы-клоуны, толпились, перебивали друга то фокусами, то страшными рисунками, то песней из двух строк, которые крутились заикающимися пластинками на их патефоне, не переставая.

«Не думать! Не думать! Не думать о Марине, о работе, о науке, о будущем и о фрау Элизабет. Но тогда о чем?»

Он включил свет. Он встал и включил свет везде, как будто Новый год и гости вот-вот придут. Открыл ноутбук, нашел годный путеводитель по Вене, нашел себе художников, которых хотелось бы увидеть не только в репродукциях.

Выбрал Климта, потому что Марина сказала: «В Вене надо смотреть Климта. У меня он заставкой на кондиционере на кухне висит. Хоть посмотришь, как это на самом деле». Еще согласился на Кокошку, не на того, что был знакомцем Швейка Фердинандом и собирал собачье говно, а того, что был Оскаром и отрезал кукле голову.

Оскара Кокошку поисковик предложил в нагрузку к Климту, по-свойски сообщая, что их обычно ищут вместе. Андреев не поленился – почитал и был этому рад. Оскар Кокошка, убитый на войне, оплаканный матерью и светской девушкой Альмой. Оскар Кокошка, вернувшийся с войны живым, неожиданно живым и удачно недобитым штыком в легкое. Мать была счастлива, Альма замужем за другим. Оскар Кокошка придумал альмазаменитель – куклу, в полный рост, мягкую, набитую пухом. Кукла ничего не изменила, хотя жила с ним в согласии и молчании очень долго. Живые женщины ревновали к кукле: Кокошка рисовал свою куклу, а женщин нет. В конце концов она ему все-таки надоела. Науськанный очередной ревнивицей или просто утомленный ее покорным молчанием, пьяный Оскар взял большой нож и отрезал кукле голову. По большому счету, если смотреть на все это дело с длинной дистанции, Альма, отказавшая Оскару, таки оказалась права…

Ночь с Кокошкой. Андреев не мог оторваться: читал все подряд, представляя себе ярко сцены и диалоги этой безумной-безумной жизни.

«Милая Гермина, ну ты же скульптор. Ну что тебе стоит сделать удобную женщину в полный рост…»

«Оскар, я – скульптор, а не Господь Бог. Но, кстати, даже ему не удалось сделать удобную женщину».

«Я принес тебе ее портрет. Сходство, сходство, нос, глаза, волосы – это очень важно… Я хочу, чтобы у нее были волосы… Зубы и язык, если можно».

«Я бы предпочла фотографию, если мы о сходстве…» – Вот Гермина Моос уже тяжко вздыхает, понимая, что выкрутиться ей не удастся. Но он вдруг обижается, а значит, появляется шанс разругаться и забыть об этом странном заказе: «Тебе не нравятся мои картины?! Это нечестно. Я пришел к тебе за помощью, а совсем не для того, чтобы ты расписалась в своем невежестве!»

«Тогда сделай ее сам. Вылепи из глины…»

«Я пробовал. Тот размер, который мне нужен, не влезает в печь для обжига. И с глиной неудобно спать».

«Ты собираешься с ней спать?»

«Да. И есть, и пить, и принимать гостей. Я куплю ей платья и туфли… У нее длинные ноги, у моей дорогой Альмы…»

«Это абсурд, Оскар. Это – абсурд. Над нами будут смеяться».

«С те пор, как меня оплакали, похоронили и предали земле, а некоторые – просто предали, я имею право на то, чтобы надо мной смеялись. Я хочу, чтобы надо мной смеялись». И вот тут она уже дрогнула. Дрогнула, но не подала виду: «Но, дорогой Оскар, настоящая Альма может передумать. Жизнь бывает длинной. Ты сам убедишься. Она может передумать. А зачем человеку две Альмы? Они превратят твою жизнь в кошмар».