Елена Стяжкина - Розка (сборник)

Они смотрели на него. Он на них. И со временем становилось ясно, что отличий было мало. Разве что без мук. Арсений Федорович был без мук и без поисков предметов для них, а значит, и без лицемерия. Он, Арсений, ничего не разваливал. Просто пользовался так, как считал нужным.

Слышать правила и вступать вовремя – это нехитрая наука, которую Арсений постиг без особого труда. В школе, в очень летней, по сравнению со Свирском, Волновахе, первый год он считался чужим. Не битым, а просто не замечаемым никем – ни учительницей, ни классом. А второй год совпал с общим четвертым, с новой взрослой жизнью, в которую ворвалась женщина Ирина Ивановна, которая называла себя классной дамой, вела уроки русского, любила диктанты и их разборы. А Арсений на письме заикался звонкими согласными, удваивал их не там, где нужно, а там, где, как ему казалось, это было бы красиво: «хлеббом, пионеррами, школлой». «Дети, мы будем смотреть на эти ошибки и все вместе кричать: «Позор! Позор! Позор!» По моей команде на счет три. Начали: раз, два, три…

В слове «позор» он бы тоже удваивал-заикался. Но когда дружное и послушное грянуло и показалось похожим на «ура», Арсений почувствовал во рту привкус мутонового воротника, привкус шубы и с ним уже не страх исчезнуть, как это было раньше, а спокойствие и непротивление. Он почувствовал согласие раствориться в дружном и стройном хоре, согласие быть вот этим звуком, провозглашающим жизненную силу коллектива, согласием не существовать, зато звучать со всеми вместе. Весь мир увиделся ему тогда наполненным мутоновыми столбиками, которые иногда дают себе волю, рвут пуговицы и узлы на шарфах вокруг горла, но никогда не могут или уже не хотят сбросить с себя тяжелую – не по размеру, на вырост, но ясно-понятно, что никакого выроста не будет – шубу. Исчезание – слово с ошибкой, но они все и всегда у него были с ошибками, а исчезание – не полный и не окончательный процесс. Надо уметь в него вписаться, и тогда стирается, например, голова, руки, зато остаются, пусть контуром, карандашным наброском, ноги или живот, что-то остается и к этому что-то можно пририсовать все назад. Зеленый карандаш. Надо просто успеть что-то украсть, что-то реальное – ценное или нет, будет видно, – но украсть, овладеть, присвоить часть того, что превращает всех в собрание мутоновых столбиков, скандирующих «позор!позор!позор!»

Чтобы не исчезнуть на уроке русского, Арсений украл хрестоматию для восьмого класса. Внутри был Чацкий, не готовый прислуживаться, Онегин, Печорин и прочая литературная польза, не имеющая к жизни никакого отношения. Хрестоматии никто не хватился. С того памятного дня Арсений начал присматриваться к тому, что воруют другие. Воровали, например, мел. Он исчезал с полки у доски и обнаруживался на асфальте, использованный для игры в «казаки-разбойники» или «классики», если мел воровали девочки. Деньги – копейку, две, три и даже десять. Оброненные в буфете, они считались уже ничьими и легко находили нового хозяина. Деревянные линейки, транспортиры, «терки», промокашки… Классная, например, воровала цветы в горшках. Объявляла, что берет их домой: спасать от увядания и неухода – и никогда не возвращала назад. Дома у нее, думалось Арсению, были джунгли. Еще она воровала время. Из-за организованных криков «позор!» они никогда не успевали толком ни ответить что-то из урока, ни начать новую тему. И каждый раз она, эта новая тема, была домашним заданием, с которым нужно было справляться самому. В старших классах «позоры» сошли на нет, и классная ограничивались зачитыванием вслух записок, которые они писали как будто друг другу, но адресовали ей, сдабривая любовное матюком и шифруя все это вместе взятое печатными буквами. «Малолетние преступники! – кричала она. – Пусть тот, кто это писал, выйдет и признается. Иначе всем – единицы». Но было уже известно, что «всем – единицы» решается в кабинете директора или заврайоно, управа на которых находилась через родителей, сидящих в райкоме партии или в какой-нибудь контрольно-ревизионной комиссии, а потому имеющих право на вмешательство, на крик и даже на грубую выволочку. Единицы менялись на четверки и даже иногда на пятерки. А директриса со странной фамилией Капитан воровала зарплаты уборщиц. По бумагам их было четыре, а по факту две. Мир, открывшийся Арсению, был справедлив. И только Дима, одноклассник Дима, не вписывался в него с самого начала.

«Почему ты не кричишь вместе со всеми, Кравец?»

«Не хочу».

«Тогда выйди вон из класса и завтра приходи с отцом. У тебя есть отец? Не хитри, я в журнале посмотрю, у меня там все про вас записано. Та-а-а-а-к. Молчишь, значит? Смотрим. Отца нет. Безотцовщина, значит. Приходи с матерью. Будем думать про учет в детской комнате милиции. И вон, я сказала, вон отсюда!»

«Если бы я был участковым, я никогда не поставил бы тебя на учет, – сказал ему Арсений после уроков. – Никогда». Дима пожал плечами: «Забудь».

И Арсений послушно забыл. Через неделю или через две, когда «позор!» кричали Диме, он кричал вместе со всеми и даже находил в этом удовольствие, равновесие и некоторую точку опоры. Кричал, не вдаваясь в подробности, не присутствуя, не вникая. Кричал, потому что таковы были правила. Арсений пытался объяснить это Диме и не один, а несколько раз, но тот был непробиваемым и постоянно несогласным. Не так давно Арсений Федорович определил Димину болезнь как социальную слепоту, услышал в каком-то ток-шоу, попробовал на вкус, применил и убедился, что прав. Слепота. С того самого четвертого класса Дима наотрез отказывался видеть простое и очевидное. И потому, наверное, дружить с Арсением не хотел. И дружбы приходилось добиваться упрямыми и настойчивыми ухаживаниями: разделенным на двоих бутербродом, лишним билетом в кино, видиком, который купила гражданка Кайдаш. И даже армией, в которой гражданка Кайдаш нашла подход к веселому военкому и к тихой пожарной части, где дедовщина была такой же слегка спящей, как и сама служба. Сладко думалось, что без Арсения Дима мог загреметь в любой интернациональный долг, которыми оброс, как репейником, одряхлевший Союз. А потом выяснилось, что не мог. Потому что у Димы была бабушка. Такая бабашка, которая могла всех загреметь сама.

Бабушка Димы печатала на машинке. В городе, где козы паслись на клумбе у райисполкома, а свиньям всегда несли с работы, если на работе была столовая, в городе, где жили больше огородами, чем зарплатой, умение стучать на машинке считалось пустой забавой, чем-то сродни фокусу, на который можно было сходить посмотреть. Бабушка Димы, как все другие бабушки – крупные, горластые, с тяжелой рукой и тяжелым характером – носила цветастый халат, в холода поверх него кофту – неясного цвета. Зато она красила ногти. Дима говорил, что, когда она печатает, это похоже на вишневый град. Как будто вишни падают и падают на стертые буквы машинки, и если она дает большую скорость – больше ста двадцати ударов в минуту, то в доме, говорил он, даже пахнет вишневым вареньем. Дима называл ее баба Лида, и Арсений тоже, и весь квартал, а может быть, и весь город.