Елена Стяжкина - Розка (сборник)

У Андреаса нет никого, кто мог бы сказать: «Забей, приятель». И не было никого, кто сказал бы: «Зачем тебе эта странная, вечно подпрыгивающая баба с жутким акцентом?» – «С жутким акцентом на пяти языках», – мог бы ответить Андреас и улыбнуться. И еще мог бы сказать, что забивать не на что. Из всего, что надо чувствовать, он ощущает лишь удивление и усталость. Но это совсем не интересно. Никому-никому. Может быть, даже хорошо, что так, потому что он очень устал от активности жены, от ее родителей, от длинной и какой-то постоянно громкой смерти ее матери, от унылой серости отца. Он устал от ее бесконечных говорливых и очень разных, а потому всегда скандалящих, друзей, которые неделями ночевали в его домашнем кабинете и никогда не вытирали насухо стол на кухне. Некоторые не вытирали вообще. Он готовил, мыл за всеми посуду, укладывал в стиральную машину постельное белье, прятался в спальне, ссылаясь на головную боль и усталость. Он хотел, чтобы все эти люди перестали у них бывать. Но Мегги говорила, что это – модные люди, самые модные и самые интересные в мире. Например, фокусники из бродячего цирка. Или группа из трех писателей-марксистов. Были еще начинающие актрисы, ветераны Олимпийских игр – гимнасты, телевизионные ведущие из Восточной Европы. Были монахи из Индии, тихие и неприметные. Эти Андреасу хотя бы нравились, потому что пили только воду и питались солнечным светом. Были еще музыканты, «врачи без границ», дети разорившихся итальянских аристократов в возрасте семидесяти и семидесяти двух лет. Были животные. Не слоны, но собаки, кошки и одна страшная игуана.

Мегги была неистощима на знакомства, которые обязательно должны были быть в тренде. Она ходила на тренинги и на концерты, в больницы – не только к своей матери, но и к отпрыскам итальянских фамилий, к жертвам терактов и беженцам. В ветеринарные клиники тоже. Игуана была как раз оттуда. И было очень трудно найти ей потом хозяина. Если бы не индийские монахи, она и сейчас еще высовывала бы Андреасу свой страшный длинный язык. Но они забрали ее туда, где много-много еды из солнечного света.

Андреас много раз думал о том, чтобы попросить о разводе. Но натыкался на собственные совесть и лень. Он не понимал, кто, где и на что потом, после развода, будет жить. Последние несколько лет Мегги работала консьержкой в красивом доме, где сдавали квартиры для богатых американцев. Возле парадного входа у нее была специальная комната с кроватью, кофе-машиной, шкафчиком, столом и полками. Еще был маленький унитаз и компактная раковина. На первых порах вполне можно было бы жить. Но что потом? Что потом?

Никому не интересно, что у Андреаса никогда не хватало силы на злость. Но уже много лет он позволял себе думать, что любое «потом» будет лучше, чем этот бесконечный коктейль, в котором писатели-марксисты сливаются в любовном порыве с французскими фокусниками, голосующими за Мари Ле Пен. Не в фигуральном, а именно в любовном – со страстями, мордобоем и знакомством с родителями Мегги. Почему-то Мегги.

Он хотел, чтобы карнавал кончился. Чтобы можно было ясно и медленно видеть хорошее и плохое, утешать пациентов, удивляться прозорливости Фрейда, дружить с Ясперсом, собирать цветные вазы. Цветные стеклянные вазы – синие, оранжевые, розовые, желтые. Андреас встречался с ними в магазинах, но не решался приносить домой. Потому что вазы шли в ход – летели в стену – если у рок-музыкантов не складывалось или, напротив, складывалось до полного единения с кем-то вроде представителя мусульманской общины соседней страны.

«Уйди, уйди, уберись куда-нибудь, Мегги. Исчезни сама. Не заставляй меня быть плохим. Не заставляй», – нашептывал Андреас несколько последних лет. Это было глупое поведение, очень глупое поведение для человека, рожденного в год, когда Дуайт Эйзенхауэр стал президентом США во второй раз. Кстати, когда Андреас был молодым, то американские президенты не казались ему людьми, достойными упоминания. В молодости он сказал бы о себе, что родился в год падения двух диктатур – в Венесуэле и Колумбии. Он и теперь бы об этом сказал. Только никому не интересно.

Лечение – это как следствие. Допросы, очные ставки, предъявленные доказательства, испорченные улики, возможность выйти под залог или даже получить условно. Где-то на заднем фоне мельтешит адвокат, модный, без перхоти, с хорошим кожаным портфелем. У них таких дел было сотни, и он знает, что лучшее средство защиты – процессуальные ошибки. Обыск, проведенный с нарушениями закона, почти гарантирует освобождение. От диагноза можно сбежать. Всегда можно сбежать, особенно имея колоссальный опыт. Но не выздороветь.

Хочу ли я выздороветь?

Мы уже не ссоримся с квартирой. Я даже мою ее и чищу пылесосом. Я стираю ей постельное белье и слушаю, сидя на полу у ванны, последние три минуты завываний центрифуги. Мы еще не друзья и не союзники, но она меня терпит. После стирки, например, насмешливо открыла нижнюю полку шкафа и показала мне запасные наволочки, простыни и пододеяльники. Подколола. Шутница. Зато теперь можно больше не стирать.

В доме Парацельса еще три двери. За одной из них семья, которая вкусно готовит и шумно разговаривает по-словенски и по-английски. Словенка-мать здоровается со мной сухо. Я мешаю ей ходить по нашему временно общему балкону и устанавливать на нем свои правила с ведрами, коляской, сушкой… Она каждый день стирает и каждый день сушит. Даже если дождь, ноль градусов и ничего не сохнет. Араб-сириец – отец, с ней солидарен. Она, наверное, что-то говорит ему, рано уходящему и поздно возвращающемуся с работы. Она, наверное, говорит: «Когда они все отсюда уберутся, эти больные люди? Когда они оставят нас в покое?» Он гладит ее по голове и обещает при случае облить меня презрением. Презрение лучше, чем помои. Мы здороваемся рано утром, часов в семь. И отец-араб-сириец, несмотря на сердитость, удивляется, зачем я так рано встаю. «Кто рано встает, тому Бог дает». Это сделка, дорогой сосед. Это сделка, одна из многих в моей жизни.

Третий жилец – русский. Знаменитый русский. Известный русский умник. Делатель президентов. Если мои потомки захотят читать этот текст, то мне нужно объяснить им теперь, что я имею в виду. Что такое, например, путин, созданный этим знаменитым русским умником почти пару десятилетий назад. С предшественниками в этом смысле удобнее. Им можно все легко объяснить. Ушедшим куда-то в Средние века или в обнадеживающую, но исполненную священного права на насилие эпоху Просвещения, я бы сказала, что путин – это мелкий бес, неудачливый служка царства сатаны. С потомками труднее. Робот зла? Недоделанный генератор беды? Резиновая копия дедушки Сталина? Но Сталина тогда тоже придется объяснять. Марк прав: у меня нет для этого языка. Все плоско, как в евклидовой геометрии, и клетки эпителия тут ни при чем.