Елена Стяжкина - Розка (сборник)

Или вот еще: остается ли место, исполосованное «градами» и изнасилованное русскими, знакомым? Настолько знакомым, чтобы по нему можно было ходить, не рискуя встретиться с миной, автоматной очередью или пьяным рязанским «освободителем», который по своей убойной силе сравним и с очередью, и с миной, и с гранатой?

Смешной, право слово, смешной доктор. Я говорю ему смелое и однозначное: «Да». А он смущается, отворачивается и не просит рассказать об этом подробнее. «Это потому что я показал ему паспорт», – веселится Марк.

Про шутку с паспортом правнукам надо будет тоже рассказывать особо. Паспорт, дети, был таким документом, который называл тебя по фамилии, году рождения, полу и месту прописки. Месту, где тебе назначено жить. ЖЭК всегда лучше знает, где тебе назначено жить, получать пенсию, голосовать, ждать сантехника и платить за коммунальные услуги. Нет, дети, ЖЭК – не волшебник, и нет, ЖЭК – это не тайное имя Бога. Хотя сам ЖЭК может считать иначе.

Теперь надо рассказывать еще и про ЖЭК, который выдавал справку о том, что ты живешь… Или не живешь, потому что тебя – мертвого – ЖЭК выписывал из домовых книг и счетов за вывоз мусора. Мне неприятно. Мое объяснение становится похожим на фильм ужасов про матрешку и смерть Кощея. Матрешка – это сундук, в котором утка, в которой яйцо, в котором игла. И вот в игле уже смерть. Ну, чем я не права, Марк? У русских все про смерть – и сказки, и игрушки.

Можно я не буду? Я не могу размотать этот клубок, в котором паспорт – это очень короткая история всех принуждений, которые никто не выбирал, а просто получил – именем, семьей, временем и местом. Паспорт – это история, в которой ты голый, в тяжелых случаях – невыездной, а очень тяжелых – несуществующий как факт. Можно-можно-можно я не буду?

Хорошего доктора, кстати, паспортом не испугать. Мой был хороший и даже трогательный, но настойчивый: «Вы всегда отдаете отчет в своих действиях?»

Да. Всегда. Всю свою жизнь я отдаю отчет. Невозможно переложить грех на Бога, если он – зайчик. Затерявшаяся, разлетевшаяся на осколки традиция исповеди оставила после себя разноголосицу проверяльщиков. Они всегда участливо подсовывали мне способы отчитаться – о потраченных деньгах, проведенной работе, написанных текстах, об ошибках и недостатках, о неполном соответствии занимаемой должности, о лишних калориях, о вреде курения. Я всю жизнь отдаю себе отчет в том, что сладкое – вредно. Внутри каждого пирога или кусочка торта сидит комиссия мер и весов, которая отнимает у меня радость. Проще не есть. Проще не есть, не тратить, не писать. «Я больше не буду», – универсальный способ отдавать отчет в своих действиях.

Андреас тоже не любит снег. Он не носит шапку, зонтик и капюшон. Поэтому снег превращает его в елочную игрушку, которую, правда, приходится долго сушить и даже лечить, если сильно промокнут ноги. Андреас кладет деньги на телефон отцу Мегги, но не может ему позвонить или написать. У Андреаса и отца Мегги нет языка для того, чтобы понимать друг друга без рук, кухни и предметов, на которые можно показать пальцем. Отец Мегги для Андреса – серая зона. Серый свитер, серые штаны, серое лицо без улыбки. Мать была шумной, и смотреть на нее было, по крайней мере, весело. На отца смотреть было незачем. Андреас вряд ли смог бы узнать его на улице. И в этом тоже была проблема. Ни позвонить, ни написать, ни узнать в этот неприятный мокрый и по прогнозу – на несколько дней – снег.

Впрочем, написать. Написать. Андреас ищет в телефоне кириллическую раскладку, а в ноутбуке – гугл-переводчик. В принципе, переводчик можно было тоже в телефоне, но два гаджета – всегда лучше, чем один. Если Андреас любил компании, то только такого рода.

Написать. Но это тоже очень нелегко. Андреас знает, как важно, чтобы слова были правильными. За неправильные ему бы не платили. Нельзя написать отце Мегги «возвращайся домой», потому что дом его, его, отца Мегги, а не Андреаса, не здесь. Это нелепое «возвращайся домой» может превратить борьбу со снегом в запоздалое изгнание. И кто его знает, что подумает этот странный, совсем без воздуха внутри, человек? «Приходи домой»? Это уже что-то совсем о любви. «Я тебя жду», «приходи домой», «я скучаю».

На самом деле Андреас не скучал. И если бы его спросили, хочет ли он быть добрым к отцу Мегги или к кому-то другому, он бы выбрал другого. Другого – веселого, не сдувшегося, а, наоборот, плотного, теплого человека. Но снег не спрашивает о том, к кому ты хочешь быть добрым.

В первый раз после побега Мегги Андреас покупает в магазине курицу, долго рассматривает козий сыр, но не берет, вспоминая, что не все его любят, потом тимьян, розмарин, мед, сливки, чтобы получился соус. Вместо салата, который он взял бы себе, где руккола, романо, айсберг, Андреас кладет в корзину помидоры, огурцы и лук. Еще тыкву. Тыква – не место для компромиссов, и уступок тут быть не может.

Андреас приходит домой и начинает готовить. Слово «самозабвенно» будет уместным. Он готовит и фотографирует курицу, отправленную в духовку, и отдельно – порезанные крупными кусками помидоры. Он находит хорошие слова, который гугл переводит так: «Я приготовил ужин для тебя и для себя. Я не смогу съесть его один. Купи хлеб, пожалуйста». Он посылает фотографии и текст и, нагревая сливки для соуса, ждет отца Мегги. Но сначала приходит ответ: «Пиво? Чизкейк? Штрудель?»

«Да», – отвечает Андреас, потому что он не против лишних калорий, потому что он любит пиво и сладкое. И еще потому что снег.

В последние годы, перед уходом, Рита часто бывала агрессивной. Агрессивной и пошлой. «Почему другим можно, а мне нельзя? Почему?» Временами у нее открывалась жажда. Ей хотелось захватить какой-нибудь трон, кабинет, какую-нибудь корону, «чтобы все увидели и сказали». Кто эти все и что они должны были увидеть, всегда было неясным. Но она постоянно стремилась что-то предъявить, кому-то отомстить, срывалась на мелкое – сплетни или показуху, имитировала величие и успех. Оказываясь в троллейбусе или в трамвае, она делала вид, что попала сюда совершенно случайно, но толкалась локтями так, как будто тренировалась всю прошлую жизнь. За нее все время было стыдно. Но промежутки стыда становились все короче. Рита вытесняла все и всех, кто мог бы сказать ей: «Хватит». И хорошо. Потому что вся ее энергия уходила именно на это. И она не успела толком окунуться в то «можно», которое было можно другим и потому – ей. Из ее детского обещания «не быть», похоже, исполненного честно, рождалось какое-то глупое безобразное чудовище, которое стремилось стереть все, что казалось ей настоящим. Она не терпела хрупкости, слабости, она жрала и не могла нажраться чужой неуверенностью. Прилипала к ней и становилась просто ненасытной. Она высмеивала всякий пафос, но надевала его – как дурь на морду – в случае, если это казалось ей полезным. «Бой-баба», кажется, это называется именно. Ей нравилось считаться «бой-бабой», она искала и находила компании себе подобных, где с умным видом обесценивала все, что было важным для меня.