Олег Петров - Тринадцать подвигов Шишкина

– Да нет, – отмахнулся Александр. – Он изучал монахинь, самой младшей из которых было уже за шестьдесят лет…

– А что такое шестьдесят лет? – встряла «географиня». – Я в санатории насмотрелась на этих… уж извините, Александр Сергеевич… бравеньких шустрячек. Одной ногой в гробу стоит, а хвостом-то, хвостом вертит, бабоньки!.. Или курортный воздух так действует…

– Так вот… – продолжил Шишкин. – В архивах одного из монастырей обнаружилась стопка с автобиографическими эссе послушниц. Выяснилось, что по распоряжению настоятельницы ордена школьных сестёр – вот и такой, оказывается, был, да ещё при знаменитом Нотр-Дам! – каждая претендентка перед поступлением в общину должна была написать историю своей предыдущей жизни. Так вышло, что эти эссе все девушки писали в возрасте примерно двадцати-двадцати двух лет, то есть на пике своих умственных способностей…

– Эка, как вы завернули, Александр Сергеевич! – недовольно обронила Лидия Михайловна. Три учительши по возрасту недалеко ушли друг от друга, явно по четыре «червонца» набрав, но «англичанка» конечно же всё-таки была постарше, лет на пяток. – Да в двадцать пять они ещё – свиристёлки свиристёлками!

– Ну, вам виднее, – примирительно ответствовал Шишкин. – Я тоже в этом с американцем не согласен. Не зря же у нас в народе говорят: в сорок пять – баба ягодка опять…

Троица собеседниц заметно приободрилась. Чем гнусная натура Шишкина-младшего не преминула воспользоваться.

– В каждой исторической эпохе – свои возрастные оценки, – глубокомысленно обронил Александр. – У Шекспира, например, мать говорит четырнадцатилетней Джульетте: «Что до меня – в твои года давно уж матерью твоею я была». Получается, что сеньоре Капулетти-старшей никак не больше двадцати восьми. Или у Льва Николаевича. Мужу Анны Карениной сорок четыре года. И Толстой упоминает, что он старше супруги на двадцать лет. Следовательно, Аннушке всего двадцать четыре. А знаете истинную причину удаления Онегина от Татьяны? Возраст! В главе четвёртой романа Пушкин называет её возраст: тринадцать лет.

– Не может быть! – хором грянули собеседницы.

– Удостоверьтесь сами, – снисходительно сказал Шишкин.

Его зловредная привычка доминировать и давить всех интеллектом вылезла и здесь. Пусть помучаются! Вряд ли кто-то из троицы читал или будет читать примечания и комментарии к роману в полном собрании сочинений классика, где в числе прочего приведено его письмо к князю Вяземскому от 29 ноября 1824 года: обсуждая с другом свой роман, Пушкин уточнил, что Татьяне Лариной было семнадцать. А прозвучавшее в романе про тринадцать лет, вообще-то, напрямую героине не адресовано.

Александра всегда поражала зашоренность, если так можно выразиться, значительного числа представительниц учительской среды. Узкая профессиональная ограниченность. Это он заметил ещё в свои школьные годы, а уж за институтскую четырёхлетку наблюдал неоднократно. Особенно в периоды школьных практик. Многие учителя-женщины, как убедился Александр, тягой к самообразованию и расширению профессионального кругозора не отличаются. Нудят в рамках обязательной программы. Сами себя в какой-то охраняемый коридор загнали: ни вправо, ни влево, ни вверх! Не потому ли зачастую так скучно ребятне на уроках, не потому ли тот или иной предмет дети не любят, не потому ли, если конкретно взять русский и литературу, вообще угасает желание читать классику, следовательно, и обогащать свой словарный запас? Сколько Эллочек-людоедок обоих полов вышло уже из школьных стен, а сколько ещё выйдет!.. Понятно, что чаще всего это можно объяснить вполне определённо – текущей затурканностью учителей, особенно учительниц. И в школе забот полон рот, и дома надо успеть в роли хозяйки, мамы, жены. И всё-таки… Самим-то каково – нудно жевать из урока в урок одну и ту же программную жвачку?! Коллег обсуждать – это запросто, а на себя оборотиться? Хотя бы для себя какую-то живинку внести в очередной урок, дабы дежавю не давило на психику!

И с хладнокровностью палача Шишкин-младший продолжил:

– А скажите мне, дорогие мои коллеги, каков, к примеру, широко упоминаемый бальзаковский возраст?

– Господи, да кто же этого не знает… – осторожно протянула «географиня», со всей женской проницательностью чувствуя подвох со стороны молодого выскочки. – Это уже за пятьдесят…

– Отнюдь! – улыбнулся Шишкин, довольный, что наживка оказалась верной. – Во времена Бальзака так стали называть женщин, которые стремились походить на героиню его романа «Тридцатилетняя женщина», виконтессу д’Эглемон.

Шишкин насладился произведённым эффектом и продолжил:

– Или, вот, гоголевский «Тарас Бульба»… – Александр раскрыл книгу, которая вместе с классным журналом была зажата под мышкой. – Что же нам сообщает Николай Васильевич о супруге Тараса? А вот что… – Шишкин листанул томик. – Ага, вот. Пишет, что она была «доброй старушкой, несчастной, робкой и кроткой женщиной… Молодость без наслаждения мелькнула перед нею, и её прекрасные свежие щёки и перси без лобзаний отцвели и покрылись преждевременными морщинами»… Но в конце повествования выясняется, что «старушке» всего-то сорок лет!

О-о-о! Вот это была роковая ошибка Александра! Троица собеседниц, как уже прозвучало и вполне соответствовало действительности, как раз пребывали в возрасте тарасабульбовской супруженицы. Не сговариваясь, но непроизвольно ощупывая руками собственные перси, учительши метнули взоры в овальное зеркало на стене учительской и тут же вонзили их в Шишкина-младшего. Со всей пролетарской ненавистью, хотя и олицетворяли собой образец пусть сельской, но таки интеллигенции.

Японский городовой! Да сколь же густо разбросаны по миру грабли, на которые не ступала нога человека! Шишкин судорожно глотнул воздуха и поспешил схватиться за спасательный круг, колыхающийся на волне, которую он сам же развёл посреди учительской.

– Однако вернёмся к нашим монахиням! – провозгласил он, сделав вид, что ничего и не было, и нет – ни его «ляпа», ни трёх испепеляющих взоров-«молний». – Представляете, дорогие мои, когда лингвисты дотошно проанализировали эмоциональную насыщенность сочинений кандидаток в послушницы, то выявили интересную закономерность. Каждое эссе в среднем состояло из пятисот слов, из них восемь обозначали позитивные эмоции, такие как счастье, любовь, благодарность, надежда, благочестие, а два слова – повторю, в среднем на текст, – негативные, типа печаль, страх, смятение, боль, стыд…

Учительши вроде бы его словам внимали, но снова и снова косились в зеркало.

– …Так вот, что было замечено в итоге. Монахини, написавшие по молодости жизнерадостные тексты, то есть использовавшие в своих эссе более двенадцати позитивных слов, прожили на десяток лет больше, чем те, у которых превалировала негативная лексика! Причём девяносто процентов самых жизнерадостных монахинь дожили до восьмидесяти четырёх лет, а среди тех, кто представлял жизнь в чёрном свете или тусклыми буднями, до этого возраста дотянули только тридцать четыре процента!