Вениамин Агеев - Песни сирены [сборник]

– Фёдор, – тут же представился он и протянул ей руку.

– Аэлита, – выдохнула моя сослуживица, тоже протянув к Феде ладонь, а затем отдёрнув её. – У меня пальцы в смазке.

– Что, двигатель перебирали с Филипычем?

Всё ещё обиженный, я задал свой вопрос небрежно-грубоватым тоном, но Аэлита не уловила сарказма и ответила обезоруживающе спокойно и кротко.

– Нет, я трос накидывала, а он весь в солидоле.

– А Филипыч?

– Ну ему же рулить нужно было, он в машине сидел.

– Вот скотина!

– Да ладно. Не сердись на него. Ну что поделаешь – убогий он.

– И что, не вытянули репку?

– Вытянули.

– Что ж ты с ним не уехала?

Прежде чем ответить, Аэлита посмотрела на меня, потом на Федю, потом снова на меня.

– Так, пройтись захотелось…

– У тебя и лицо в смазке. Давай-ка я вытру.

Я вытащил из кармана носовой платок. Девушка шарахнулась было в сторону, но потом послушно подставила лицо и даже благодарно улыбнулась. Внезапно я ощутил раздвоенность. Ещё полчаса назад мне не пришло бы в голову отказаться от вечера с Аэлитой. Теперь же любопытство взяло верх. Взбудораженный загадочной историей с дочерью Достоевского, я был почти готов пожертвовать компанией девушки ради того, чтобы узнать Федин секрет. И в то же время я осознавал, что делать этого нельзя.

– А пойдёмте ко мне, – вдруг предложил Федя, разрешив мои сомнения, но в самой неудачной форме. – Пойдёмте. У меня есть вафельный торт. Аэлита, вы любите вафельный торт?

– Люблю.

– Ну вот и замечательно.

Было немного странно вновь оказаться в этом доме. Если уж говорить о первом, спустя несколько лет, впечатлении от самого Феди, то его внешний вид не отличался изысканностью. Если раньше у него порой проявлялись некоторые нотки артистичности и даже изящества, несомненно, унаследованные от матери, то в нынешнюю встречу на скамейке Достоевский показался мне неухоженным и даже подопустившимся. Отчасти, наверное, из-за того, что на его поношенной курточке не хватало пуговицы. Однако старый дом был хоть и обветшавшим, но по-прежнему чистым и уютным, – наперекор моему предчувствию, поскольку впечатление о Феде каким-то образом заранее перенеслось и на весь его окружающий быт. Впрочем, даже в самом Достоевском перемены не были так уж однозначны. Например, на смену его прежней суетливости пришло какое-то спокойное достоинство, и мне это понравилось. Ещё мне понравилось то, что он сказал, что я перед ним не виноват – значит, Фёдор наконец осознал, что ему не за что на меня обижаться. Я за собой серьёзной вины никогда и не признавал, но всё-таки Федина неприязнь меня тяготила. Быть может, оттого мне и не хотелось с ним видеться после окончания учёбы, хотя для встреч существовало много возможностей. Теперь он сам делал первый шаг навстречу, и было бы неблагодарностью отвергнуть его великодушное предложение. А с другой стороны, в манерах нынешнего Фёдора появилась какая-то причудливая благостность, которая ощущалось как нечто привнесённое извне. Как если бы он следовал не собственным побуждениям, а руководствовался абстрактным сводом правил или катехизисом, решая, как нужно поступать в той или иной ситуации. Я, помнится, подумал, что, если бы Федю переодеть в соответствующую одежду, то он, несмотря на внешнее несходство, стал бы похож на кришнаита Николая – знакомого книгоношу, который иногда забредал в нашу контору с предложениями купить букинистические издания и при этом совершенно бесплатно раздавал «духовную», как он выражался, литературу. Но в Феде эта нарочитая сусальность производила скорее отталкивающее впечатление.

В гостиной дома Достоевских по-прежнему высились застеклённые стеллажи с книгами, но, похоже, никаких новых приобретений там не появилось. Я вспомнил, как Анна Ивановна, Федина мать, оживлённо жестикулируя, показывала мне только что купленные книги, когда я заходил к Феде в гости. В основном, это были книги по искусству, поэзия, какие-то мемуары и, как ни сложно в это поверить, фантастика. Впрочем, приобретались и солидные собрания сочинений, но ими она не хвасталась; они всего лишь выстраивались молчаливыми шеренгами на полки, и, честно говоря, не знаю, часто ли оттуда извлекались. В течение двух лет во время своих студенческих каникул я бывал у Достоевских довольно регулярно, пожалуй, не реже раза в неделю, и почти всегда Анна Ивановна перехватывала меня у порога, либо гордо демонстрируя какой-нибудь свежий том, либо вовлекая в очередную дискуссию о литературе. В тот период я увлекался Стругацкими, а Федина мать была поклонницей Брэдбери, так что нам было о чём поговорить. Я говорю «почти всегда» по той причине, что нрав у Анны Ивановны был не то чтобы крут, но не слишком ровен. Иной раз она не снисходила ко мне, поспешно закрывая дверь в свою комнату, едва я появлялся на пороге дома. Либо и вовсе не удостаивала приветствием, даже столкнувшись лицом к лицу в кухне, где Федя потчевал меня цейлонским чаем с диковинными сладостями, не иначе как доставленными непосредственно со склада Центрального гастронома, потому что в магазинах мне не приходилось видеть подобных лакомств. Словом, Анна Ивановна была человеком хотя и безобидным, но своеобразным, и я помню, что в первый раз меня взяла оторопь от такого обращения. Это произошло ранним вечером на площади перед драматическим театром. Непосредственно перед тем я навещал свою одноклассницу и, выйдя из подъезда, направлялся на автобусную остановку, когда увидел Федину мать на противоположной стороне улицы. Скорее всего, я не стал бы к ней приближаться, если бы мне не показалось, что она тоже меня заметила, ну а раз так, то вроде бы нужно было её поприветствовать – хотя бы из элементарной вежливости. Но, против ожидания, Анна Ивановна не только не пожелала со мной здороваться, но и, скосив глаза в сторону, круто повернулась и пошла куда-то вбок, держа курс на клумбу с цветами. У меня хватило ума не последовать вслед за ней, но происшествие оставило неприятный осадок. Впрочем, через несколько месяцев это ощущение сгладилось, как сгладилось и моё удивление от тогдашнего необычного наряда Анны Ивановны и огромных, на пол-лица тёмных очков. Дело в том, что немного позже странности Фединой матери в какой-то степени получили объяснение. Хоть это и не перевело их в категорию рациональных поступков, но позволило относиться к ним с большей снисходительностью. Другой странностью из примерно того же ряда была пугающая резкость высказываний учтивой и даже, можно сказать, рафинированной Анны Ивановны в том, что касалось её отношений с Фединым отцом. Много позже – уже после её смерти – мне довелось читать статью о маниакально-депрессивном психозе писателя Гаршина, и кое-какие параллели заставили меня подозревать, что Анна Ивановна могла страдать от этого недуга. Впрочем, я не психиатр, а человеческая голова, как известно, – дело тёмное. Как бы то ни было, но Федина мать иногда заговорщически жаловалась мне на «этого мужлана», как она называла в сердцах Михаила Фёдоровича, за недостаток чуткости. Однажды, когда я, не застав Феди дома, собирался тут же откланяться, Анна Ивановна, взяв меня за руку, усадила в кухне на жёсткую табуретку и, то плача, то вновь успокаиваясь, несколько часов рассказывала о своей загубленной, как она выразилась, творческой стезе. Именно это ощущение загубленности и нереализованности заставляло её скрывать свои походы в театр как что-то постыдное, ведь она помнила о своём былом триумфе. И при этом не хотела случайно встретить каких-нибудь свидетелей этого триумфа, потому что у неё было чувство, что некогда она обещала им гораздо больше, чем смогла дать. С тех пор моё отношение к Фединой матери изменилось, причём, с одной стороны, стало как будто более доверительным, а, с другой, к нему примешалось чувство неловкости. Видимо, это происходило от подспудного ощущения, что она сожалеет о своей откровенности. Кроме того, Анна Ивановна, вообще говоря, была человеком замкнутым и несколько высокомерным, и я прекрасно осознавал, что только эта замкнутость да отсутствие близких подруг заставили её обратиться ко мне со своей исповедью. Несмотря на то, что повествование Анны Ивановны не отличалось краткостью, суть сказанного можно передать в нескольких словах, а сама по себе история, как мне кажется, стоит того, чтобы её упомянуть, потому что она проливает какой-то свет и на особенности Фединого характера.