Коллектив авторов - Дежавю. Антология

Не о безумной Северной Корее
И не о том, как Сирия горит, —
О чем-нибудь совсем другом, скорее,
Хотел бы я сейчас поговорить.

Допустим, о парижском листопаде,
О смоге, что над городом навис,
О старике, что просит Христа ради
У приоткрытой двери в Сен-Сюльпис.

О том, как сердцем слившись с гулким храмом,
Там можно без труда забыть про то,
Что есть Москва с ее курбан-байрамом,
А на Донбассе зона АТО…

Но проходя по улицам знакомым,
Где вроде бы привычно все глазам,
Я чувствую, как прочно с веком скован, —
С тем самым, что, увы, непрочен сам.

Когда дверь в чьей-то хате вышиблена
И шатается в ней сквозняк,
Горек вид занавесок с вышивками,
Что колышутся на гвоздях.

Нет порою в жизни отдушин,
А душа в сплошных синяках, —
Только все это, Боря, одюжим,
Ибо иначе нам никак.

И у киевского Владимира
Нас одарит покоем та, —
Дорогая мне, а тебе — родимая, —
Приднепровская красота.

Восточными словами, как урюком,
Подслащивал поэт свой пресный быт,
А проходя по Трубной, слышал — в люках
Река Неглинка, спрятавшись, бурлит.

И сквозь чугун в оставленные щели,
Казалось, шепчет темная вода
О дне, когда прощавшихся с Кащеем,
Здесь поджидала страшная беда.

Над городом печаль в гудках басила,
Летя от стен Кремля на Колыму…
Но девочкою лет шести Россия
Надолго в память врезалась ему.

Слепая и губительная сила,
Что двигалась от Сретенских ворот,
Ее водоворотом уносила, —
Водоворотом, звавшимся — народ.

В Колонном зале, в пальцах комкав шапки
И не стесняясь набегавших слез,
У пьедестала с гробом шагом шатким
Свою беду и боль поток тот нес.

Слиянием мистерии и яви
В прикрытых крепом люстрах свет не гас,
Но даже если розы там не вяли,
То стража их меняла каждый час.

А с Трубной кровь уже смывали чью-то,
Следы беды сметали поскорей,
И мартовские ветры дули люто
Меж траурных столичных фонарей.

Не глазами, но сердцем
Строк касаюсь печальных —
Тех, что Герман Плисецкий
Не сумел напечатать.

Ах, стихи из архива
Среди записей личных —
Будто ветер охрипший
В подворотнях столичных

Лет простуженных, серых
От печалей и пыли,
Где по-своему все мы
Гнетом мечены были.

Сколько душ там сломалось,
Что казались — из стали!
Но остались слова ведь,
Пусть в тени, но остались.

Гнездо диктатора в Кунцево.
Притихшие разговоры.
Кусочек империи куцый
За темным глухим забором.

Хозяин давно сменился
И кто там сейчас — бог ведает.
Спросить бы воды, извинившись,
Но лучше, конечно, без этого.

Вдали силуэт охранника,
Собачий лай голосистый,
Казалось, что-то отравлено
На этой земле российской.

Природа летняя властвовала
С завидным упорством воина,
О генерале Власике
Подумалось мне невольно.

Случайно ли все еще помнится
Средь зелени той сочно-рьяной
Засохшая ель — покойница,
Осыпавшаяся, но упрямая.

Тоска по опричнине. Грозный,
Малюте Скуратову честь…
О дух этот, схожий с гриппозным,
Амбиций гремучая смесь.

Язык был мне верной опорой,
И в стужи грел словно очаг,
Но что ж говорить на котором
Приличнее нынче молчать.

Не для ума, скорее, а для сердца —
Листвы сентябрьской золотистый фон
И дней стручки, что сродны связкам перца,
И волн дунайских вечный марафон.

А я, подспудной памятью ведомый,
Здесь словно погружаюсь в прошлый век,
Где пылью — пятьдесят шестой, бедовый,
И незабвенной тенью — Валленберг.

Окно гостиничного номера
Выходит в сквер, где зелень старая
Упорно не меняет колера —
Желтеть, как будто, не пристало ей.

Но ветер с северо-востока
Упрямо треплет листьев кружево
И разбивает на осколки
Дорожки, залитые лужами.

В такое время, право, надо бы
Быть мастером перед подрамником,
Чтоб краски на холсте, как ягоды,
Взяв мастихин, слегка подравнивать.

Ах, сколько минуло годков,

Порой несчастных…
Дружище, Юра Холодков,
Где же сейчас ты?

В венгерской жизни суету
От скуки отчей
Бежать хотел. Сейчас я тут
С тобой — заочно.

Луна двояка нынче (так
Бывает в море) —
То полустершийся пятак,
То форинт.

Ты говорил, что падежей тут двадцать семь,

Ошибочно накинув пару лишних,

Что не было помехой, ведь гусей

Пасти бы мог, с пейзажем здешним слившись.
И, позабыв московской речи вздор,

Не только откровенный — даже отзвук,
Как сыр овечий, резал бы простор,
И пил бы, как вино, мадьярский воздух.

Как жаль, что нам не встретиться теперь —
Поворошить времен минувших ветошь,
Потолковать о горечи потерь
И помянуть друзей, которых нет уж.

Пели в храме, где служилась месса,
Ну, а я душой, как будто в брешь,
Улетел, услышав вдруг Бернеса —
О солдате, бравшем Будапешт.

Вспомнил патефона синий ящик,
Черную пластинку под иглой…
Вспомнил то, что было настоящим,
Не покрытым патиной и мглой.

По весне и яблони, и вишни
Там цвели у изб и у дорог —
Это я о тех, что здешний Иштван
Знать не знал, и знать, увы, не мог.

45-й? Все, как будто, просто:
«Смерть фашистам!», «Гитлеру капут!»…
Это 56-й вопросом:
Почему тогда мы были тут?

Осень снова такая,
Что забыл я почти.
Воздух терпче токая
Из ближайшей корчмы.