Татьяна Хофман - Севастопология

Следовало бы договориться о программе праздника, который всем по вкусу. Если праздник, то и ритуал, трапеза, повторяемая трапеза поминовения, то есть памятник, в рамках которого можно сообща подумать, с общим интересом и с пищей для всех. Формат, который может быть перформативным, а если что-то не пойдёт, пусть – для проформы. Потом всё равно состоится, не оборвёшь тот разговор, он привязан к постоянству праздника – здесь и сейчас, а не изворачиваясь на бумаге. Если нужно, со временем можно и ритуал подправить. Края расположены к переменам.

А если подпустили в ухо блоху с дурными слухами, крепитесь, ешьте путятину. Набирайтесь сил, чтоб взяться сообща за мирное будущее, в котором ваши дети будут хорошо питаться и жить в тепле. Дайте газу! Я слышу базарные крики, громче карканья. Пожалуйте на Зехсен-лойтен у Оперы перед озером, от малышей до дедушек и бабушек, омытых красно-золотыми облаками, оттенённых горными грядами над смолистым озером.

Почему не вытанцовывается уравновешенный семейный роман, в который можно было бы уютно погрузиться? Почему я не на дружеской ноге с увлекательным плотом? Плотина, эта скотина, ускользает, гонит свою волну на Днепре, на Волге, гонит вал Чёрного и Средиземного морей, Цюрихского и Женевского озёр и вообще творит безобразия. Не получается чему-то подражать, притворяться, пробуждать к той жизни. Или я не смею. Что-то варится само по себе, что-то неоново-зелёное кипит в ново-налаженном glück-озном счастье, что-то копошится, прыгает с потомством и растёт, поскольку в него посажено. Рано или поздно оно снова постучится в дверь: ничто уже не будет таким, как раньше. Оно станет другим, когда настанет время показывать идентифиги, когда ему придётся проредить своё портфолио и отстранить меня в целях эмансипации и тому подобного. В любом случае я стану прекрасной бабушкой, так я для себя решила. Так же, как мои родители с их внуком заключили пакт о компенсации («на тебя у нас не было времени, а для него сейчас есть») и заключили его в сердце со всей нежностью.

Я запускаю плоский камешек по ряби Зиль-реки и считаю, сколько раз он коснётся на лету поверхности воды. Я вяжу полосатый шарф. Камешки не простые, и шарф – не для удушья. Я выдаю обломки стены – не хочу, чтобы они угодили в музей. Упражнение в нецелесообразном постсоветском импрессионизме.

Личные терзания – нечто относительное. Всё индивидуальное однажды видится постыдным. Точно так же, как специально селективные нац. истории и фиктивные нарративы. Такие музеи скрытых тайн иногда держат публику за дураков, а себя мнят просветителями. Нет, спасибо, здесь шлагбаум закрывается. Выставка в крайнем случае пройдёт в лабиринте виллы, с опорами балконов в виде колоссальных эротических женских колонн у парадного входа, античный облик. С долгими периодами закрытия в целях обновления.

В Maison de haute écriture в каждой комнате стоит мольберт. Посетители могут писать экспонаты музея и записывать мои эскизы, пуантилистски, с понтом, с точко-запятой. Anything goes – всякий приветствуется и волен уйти. Верхняя надпись гласит: Семантический лифтинг постмодерна. По ту сторону добра и зла. Памятуя блокады, растворяйте их за спиной, в вашем спинном мозгу, в ваших извилинах и внутривенностях Читайте Блока, слушайте New Kids On The Block, обойдите квартал, ведите блог. Носите с собой блокнот и caran d'ache. Он выручит из любой нужды. Вносите записи, троеточие после каждой. Не забывайте делать опыты; они держатся дольше, чем фоты.

Мой сын, который понимает меня, как дельфин, настаивает на том, чтобы вместе посмотреть фильм: Звёздные войны. И предлагает, чтобы мы играли в этот фильм. Мне можно быть принцессой, а он – он победит Дарта Вейдера, как полагается герою нового поколения. Точка, всё, представление окончено.

У меня нет ощущения миссии, есть ощущение проблемы. Иногда потребность в повторении. Иногда любопытство: что думают люди в Москве, в Петербурге, в Омске, в Томске, и да, что на том опять полузабытом полуострове, который отрезается с погодных карт Европы? Что для них важно? Что происходит сейчас, с чем нам придётся иметь дело или не иметь ничего общего? Простите мне сугубо русский вопрос, но если бы мы хотели вмешаться иначе, чем Россия, то – что делать? Ведь само по себе в порядке, когда хочется навести порядок, только это – дело домохозяек и хозяев дома.

Мы катаемся с горок озеленённых и застроенных историй, мы читаем наши газетные мнения, мы на стороне добра. Нас информируют беженцы с Золотого Берега, импортированные авторы, которые наловчились впрессовывать свои тексты в нашу прессу и говорить нам своими словами то, что мы хотим слышать, со щепоткой переживательной и поверхностной экзотики. Мы мним себя в корректном многоголосии, слушаем многие голоса тех, кто выстраивает свою музыку-поэтику-энергетику по нашим ожиданиям и берёт нас тем, что уже отточили во время SU. Это ОК. Лучше, чем нокаут, и так возникает некое МЫ, по англ. US. Это Мы полностью с нами! Добрая старая Европа прыгает на задних лапках, когда перед ней маячит колбаса демократии. Или сама Европа машет кому-то? Своим рынкам сбыта и зонам влияния? Лодкам с беженцами?

Занимайся физкультурой, и всё будет не так плохо. Прошлое, современность воспоминаний. Аттрактивные атрибуты, культо-явные этикетки. Такелаж каждого актуального положения громоздится в ещё никогда не пробованное блюдо. Или в то, с ароматом которого ты вырос. Оно заключает тебя в исходную клетку утоляет тоску по истокам и принадлежности. Попробуй, с острым или без. Вкусно или нет, вот и всё.

Можно быть готовым убедить себя, что нечто полезно или неполезно. Рано или поздно кто-то публикует исследование, которое говорит против этого и за что-то другое. Дело вкуса. Тут уж нам Бурдьё наворотил дел – аромат расслабления, узнаваемости, ритуальной причастности историческому, уплотнённому выбором слов артефакту: это всегда будет съедено за милую душу, а человек есть то, что он ест. Из засады настораживающий запах изгнания, бескрайней дали и похищенного времени. Аромат объединяющей ностальгии – ладно, все дороги ведут мимо лакомства и в Рим.

Переписанные школьные учебники лежат на книгах с кулинарными рецептами моей матери. Из кухни – запахи, которые ты во флакончике всю свою жизнь будешь иметь при себе. Они иррационально программируют тебя геномами добра и зла и снабжают жиром жизненного смысла. Скажи мне, какой твой родной язык (позвольте, первый или второй?), и я скажу тебе, какое у тебя – но не обязательно у меня – любимое блюдо. Где бы мы ни очутились, это мы уже видели по вдохновляющему краху Йозефа Бойса в Крыму, можно только промахнуться – и лечь то более, то менее удобно. Блюдо выносит приговор: сам виноват. Если оно тебе невкусно, значит, ты выбрал что-то не своё.