Андрей Бычков - Олимп иллюзий

И вот тут-то чем-то зачем-то и постучали. И кому-то пришлось нажать на паузу и выключить экран. Легким движением руки кто-то отодвинул кронштейн, никелированный норвежский. Постучали опять. Кто-то отстегнул мышку и прислушался. Было тихо…

Док спустил ноги с дивана и, не надевая тапочек, осторожно в одних носках подошел к двери. Пластик оказался липкий и холодный, и к уху стало прилипать, да-с, потненько так прилипать. Расслышать или не расслышать? Там, явно кто-то дышал – ху-хх… ху-хх… Вдруг в самое ухо слуха его, в проход длинный, слуховой, который вел в его голову, дико постучали опять, так застучали, так, блин, забарабанили, что даже закружились фонари в сознании в направлении глаз (если смотреть изнутри головы) – малиновые и фиолетовые.

– Открывайте! – властно сказал Дож.

А это был, конечно же, Дож, венецианский, напудренный. Он должен был прийти, была договоренность насчет памяти, на сей раз венгерской. Но голос был какой-то странный, немного другой, не такой, как у Дожа.

– Это Дож? – тихо спросил Док в дверь, в упор.

И был ему ответ:

– Да.

Док повернул замок ключа и открыл. Никого… И вдруг – р-раз! – из-за угла сразу вкатили гильотину и схватили его под мышцы и стали укладывать на спину, стали заламывать руки за спину и укладывать на руки, на запястья, и в желобок, в желобок, чтобы ехал на спине, ибо было синхронизовано, не думая, что на запястьях спиной неудобно, ибо не до того, нож, а не Дож, трехтонный уже блестел над ним. У одного из нападавших был черный галстук, и сбился галстук и болтался, обнажая гусиное его лицо.

– Как мы тебя наебали, – шептал налетчик, ухмыляясь.

– Я ни в чем не виноват!

– Сейчас мы тебе покажем!

– За что?! Что я такого сделал?!

– И сейчас мы его тебе… – засмеялся тот, с галстуком.

Они уже привязывали его веревками на гильотину и поднимали, чтобы распять, чтобы солнце там, луна, грачи и слоны, и чтобы на запястьях, да, неразрезанный, повисел он немного, пока не упадет сверху… Зрение вернулось тут к нему, нож увидел он трехтонный черный с зачищенным до бела лезвием, ибо лезвие то и было, блестело оно, звало уже, ж-жжик, чтобы отрезать ему голову, в мыслях бы мог и не подумать, а уже катилась в опилки, но пока еще не отрезало, а только, зачем, зачем ты, гад, жил? а? не помнишь? отвечай! при чем здесь деньги? при чем здесь интернет? а в Шанхае на горных катался или не катался?! Лезвие слепило грозно. Док уже быстро спускался с горы, легко отталкиваясь палками и перенося вес тела с одной лыжи на другую, прыжком, да, прыжком, укол палкой перед носком, на прыжок перепрыгнуть, на кант внутренний присесть, упереться, а другую можно и не опускать, можно даже приподнять, прислоняя ботинок к ботинку, и так плавно и войти в поворот, и… бесполезно. Ибо нож уже нарастал, огромный грохотал по рельсам станины, разгонялся и ехал с лучезарной высоты, да – черное пламя разума и воли, тонким разрезом, как косой, как серпом, брызнуть должно было от давления, брызнуть на три метра. Светозарное Зеленоглазое вползало уже медленно, и урчало, предвкушая, Светозарное знало, что никаких ласточек нет, что нарастает уже под силами тяготения другое, гамма на эм один, на эм два, где эм один – масса ножа трехтонного, а эм два – масса Земли родной, разделить на квадрат радиуса расстояния… Док крикнул уже было почти от ужаса, думая, что срезало, а еще не срезало, это был только еще вопль его, влажный такой вопль, в носовом платке, в соплях, как-будто отваливалось уже с гландами скользкими, лечили-лечили пломбиром и не удалось, лечили-лечили эскимо и опять не удалось, и решили, да, решили огромным таким с острым, заточенным о шкуру окаменевшего животного, да сколько же можно?! перестаньте длить! перестаньте мучать! давайте, отрубайте быстрее! скорее отрубайте! ведь здесь же и дети его, и жена его и мать его, дурно ей, матери его, тошнит ее, мать его, а вырвать не может, а она – мать его, а вырвать не может, а она мать его, и в обморок не падает никак, и дети смотрят, смотрят, не могут оторваться! как от туловища отца их отделяется и никак не может отделиться, о, Господи, да помогите же, хоть кто-нибудь, рабы, вы все рыбные рабы, крабы ползучие, гады вы, скоты беспочвенные, креста на вас нет, не висит сердце в груди вашей!

И тогда пришла смс и король ударов срочно выслал навстречу дона Хренаро и дона Мудона. Они, дон Мудон и дон Хренаро, лежали в это время в комнате на спинах своих и смотрели, как вплывает и вплывает в комнату капитан Немо, который ничего не говорил, который молчал. И тут пришла CMC.

– Капитан Немо, мы должны поехать, – сказал, садясь сидя, дон Мудон.

– Капитан Немо, мы должны уехать, – уточнил, стоя вставая, дон Хренаро.

А Немо им не отвечал, ибо был он, как отец Гамлета и как учитель географии прилюдной. И дон Хренаро с доном Мудоном все поняли без слов и вот уже вскочили легко и поскакали на своих мясных мотоциклах кровавых, как олени, и ковыряли в носах своих мудрых и ни о чем таком не думали. Попонами были устланы цилиндры их. Перепрыгивали они через бугры. Знали они, что не в смыслах дело. А в чем дело? В розовых бутонах гнойной тайги? В масле сливочном? Береги себя и пальто свое береги. Напяливайся, если говорить проще. Хотя куда уж проще. Сколько было простоты, да где она? Сколько было надежды – грачи зачистили. Даже социус и тот в бочке яйцами давно хрустит. Но это – так, лирическое отступление в квадратах расстояния до, ре, ми, фа, соль, ля, си. А ведь нож-то трехтонный наезжает уже сверху. Даже если ты и красив сам собою, и классный у тебя ноутбук, и кронштейн норвежский, и горные лыжи… Блять, но ведь это же нож наезжает! Дон Хренаро, дон Мудон, миленькие, спасите Дока! Разве Король ударов не послал вам смс?

И тогда подъехали они на рогах своих оленьих и говорят:

– Король ударов прислал нам смс, чтобы мы тебя спасли. Но… только вот скажи честно, хороший ли ты человек?

И Док им ответил:

– Хороший, конечно, хороший!

И тогда они спросили:

– А скажи нам, хороший человек, длинные ли у тебя мысли?

– Длинные, конечно же, длинные! – ответил с достоинством Док, и начал было демонстрировать и излагать, стал рассуждать про добро, про интернет, про сюжет, смысл и психологию жизни…

– Не мешало бы укоротить-с! – завизжал тут вдруг дон Мудон.

И ухмыльнулся как-то странно… слово даже трудно подобрать… сладострастно, да вот именно что – сладострастно !

И тогда Док догадался и закричал:

– Нет, нет, дон Мудон, дон Хренаро, прошу вас, пожалуйста, не надо!

– Да ты не бойсь, всего-то на длину…

– Нет, нет, пожалуйста!

– А че ты тогда все пиздишь тут, признавайся?

– Не буду больше, не буду!

– Не смей больше про всю эту хуйню, – строго сказал дон Хренаро.