Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Сев ребенком, Сбарич еще не держал в руках женщину, и вот, когда ему осталось досиживать полгода, испугался, что на воле, оказавшись наедине с какой-нибудь профурсеткой, сплохует. Тут-то Лупан и подсуетился – за сахар вызвался просветить, ввести Сбарича в тонкости дела. Охальник и матерщинник, отрабатывая гонорар, он с таким смаком живописал Сбаричу срамоту, которую резали на своих досках безбожные япошки, так внятно, не упуская малейшей подробности, объяснял, где, что и как мужчина делает с женщиной, что малец не утерпел, переметнулся к нему. Еще хуже, что Сбарич ушел не один. Жестовский тогда потерял чуть не треть паствы.

Ночью после отбоя, когда этот хранитель японских гравюр начинал свои рассказы, Жестовский и сам слушал его с вожделением; в том, что он говорил, было столько отличного знания предмета и тут же столько похоти и столько соблазна, что Жестовский ловил себя на том, что и сам, следя за повествованием, забывает о Спасителе. Однажды, когда, отработав свой сахар, Лупан уже храпел, Жестовский вдруг стал думать, почему грех ярче праведности; может, Господь не желал нам добра, наоборот, хотел соблазнить, совратить: уж слишком святость бесплотна и анемична. А теперь выходило, что, пока он отрекался, Сбарич где-то поплутал-поплутал и к нему вернулся.

По лицу Жестовского Алимпий понял, что дело выяснилось, и успокоился. Они снова выпили, и он продолжал: “Этого отца Игнатия я не просто так вспомнил. Сам я вернулся в Синод в сорок четвертом году, когда понял, что мы побеждаем и что без Божьего благословения здесь не обошлось. Обратно не просился, почти два года меня уговаривали, зазывали, а когда пришел, приняли под белые руки и ни в чем не обманули, насыпали полной мерой. В том же 1944 году вернули мою прежнюю Пермскую кафедру, еще через пару лет дали митрополитство и ввели действительным членом в Святейший Синод. И не церковь это придумала, сама власть захотела, чтобы и мы, и синодальные, и даже староверы были вместе. В общем, кто к тому времени еще был жив, снова сделались заодно.

В Синоде я и ведаю всеми возвращенными, взял бы, конечно, и тебя, отдал бы любой приход, какой пожелаешь, если бы не четыре судимости. Тут уж не моя епархия. На сей счет твердое указание МГБ: если два срока и больше, значит, рецидивист, а их не брать ни под каким предлогом. Короче, сейчас речь не о тебе, а о Сбариче. Я на него давно глаз положил и если узнаю, что Игнатий готов перейти в Синод, приму с радостью, сразу дам хороший приход или там же в Соликамске, или в соседних Березняках. А годика через два можно и о Москве подумать. Сейчас храмы открываются каждый год, места есть, и такие батюшки, как Игнатий, нам нужны.

Но если бы вся печаль в этом, я бы о твоем духовном сыне не заговаривал, не стал тревожить. Дело, – продолжал Алимпий, – серьезнее и не терпит отлагательства. От верных людей слышал, что и Игнатий считает, что Господь вернулся. О том, что всё только царство сатаны, больше разговора нет. Но на возвращение в Синод не решается – стопорит приход. Почти сотня душ – половина сидельцы, у некоторых, как и у тебя, несколько ходок. Они его не поддержат, трещина пройдет сверху донизу, такую не замажешь. А терять духовных детей, да еще стольких, любому пастырю страшно.

В общем, Игнатий то сюда склоняется, то туда, а время уходит. Вот если бы ты, Николай, ему написал, сказал, что благословляешь, тогда другой коленкор. Думаю, всем было бы проще. Вижу, ты хочешь спросить, чего это я взъерепенился, – говорил Алимпий, – какого рожна порю горячку, что мне до Игнатия, приход его, пусть он как жил, так и дальше живет, придет Сбарич – хорошо, не придет – его дело. Да я потому гоню волну, что и вправду горячо.

Соликамск городок маленький – все на виду, и местным чекистам Сбаричева паства глаза вконец намозолила. У них руки чешутся взять скопом – и в колодки. Чекистов можно понять, – продолжал Алимпий: во-первых, непорядок, а во-вторых, если раскрутить дело, на всю страну прогремишь, – а это и чины, и должности новые. В общем, служилые не первый год удила грызут, в нетерпении, будто жеребчики какие, пританцовывают, сучат ножками. До сих пор я их как мог удерживал, внушал, что отец Игнатий вместе со своим стадом уже завтра на поклон придет. Однако в последнее время вижу: слуги государевы слушать меня подустали. Пока они против идти не рискнут, знают: у Алимпия на Москве рука; но счет на дни. Если поймут, что я их за нос вожу, что Игнатий не обратно в Синод – в мученики метит, ордера на арест прямо посыплются.

Короче, я думаю, – продолжал Алимпий, – если этому Сбаричу от тебя письмишко придет, где будет: так, мол, и так, знаю все твои обстоятельства, оттого и благословляю, сын мой, на возвращение в лоно официальной церкви, – ты, Коля, невесть сколько христианских душ спасешь. – И закончил: – Ведь мучеников уже довольно, кому-то можно и льготу дать”.

“Отец, – говорила Электра, – подумал-подумал и сказал, чтобы принесли бумагу. А дальше, каким способом письмо доставили Игнатию, можно только догадываться, но уже через сутки Сбарич собственной персоной был в Перми. Как только митрополиту доложили, что Игнатий прибыл, Алимпий вышел в приемную, очень ласково с ним поздоровался, но не остался, попросил монашка, чтобы шофер подогнал к крыльцу машину, и, сославшись на дела, уехал. Было ясно, что он понимает, что отцу и Сбаричу надо много о чем переговорить, не хочет мешать.

Едва они остались вдвоем, Игнатий бросился целовать отцу руки, хотел и вовсе опуститься на колени, но отец подобные вещи не любил, как мог остановил. Устроившись за тем же столом, отец слушал, а Сбарич рассказывал, что было с ним за эти двадцать лет; понятно, что то и дело разговор возвращался к Тайшетской зоне, которая их свела. Одного за другим вспоминали отбывавших с ними срок, кого уже не было на свете, налив рюмку, поминали.

Чаще других разговор возвращался к их товарищу по несчастью – киевскому поэту, который так и не дождался свободы: всё, что осталось от бедняги, – несколько стихотворений, чуть больше разрозненных строк и строчек. Тогда в лагере, едва его тело отнесли в морг, они, всё еще надеясь, что стихи записаны, перерыли пенатовские шмотки, добрались до самых укромных тайников и заначек, но единственное, что отыскалось, – пять страничек с планом реорганизации издательства «Рiдный край», в котором он работал до ареста и куда мечтал вернуться после освобождения. Стихов никаких не было, не было ни одной строки.

Сейчас здесь, за богатым столом, Жестовский и Сбарич, помогая один другому, вспоминали, как он ходил вместе с ними от барака к бараку и читал то, что сочинил за последнюю неделю. Общими усилиями восстановили еще с десяток стихотворений, радуясь, по очереди читали их друг другу. Но дальше дело встало.