Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Но отец, – говорила Электра, – не раз про себя повторял, что, наверное, в нем есть какая-то червоточина, потому что, допив один графинчик и заказав другой, он вдруг заскучал, стал думать: при таких деньгах – что ему ездить из прихода в приход, что шаромыжничать как последнему босяку? Опять же, если ты один как перст, пусть даже сыт и спишь на перине, радости немного; будь у него приход на манер Сбаричева, он был бы хорошим пастырем, но тут надеяться не на что: отец понимал, что, пока якутка не освободится, своего ему ничего не светит. И всё же думал, что, случись какой-никакой напарник, вместе кочевать было бы веселее, и время, пока не вернется якутка, тоже шло бы на вороных.

Позже, – рассказывала Электра, – отец говорил, что, стоило ему задуматься о напарнике, сразу выяснилось, что первого кандидата Господь ему уже припас. Отцу тогда вообще казалось, что Господь по какому-то Своему гамбургскому счету считает Себя перед ним в долгу: может, дело было в Игнатии и его приходе, может, в других обстоятельствах, здесь, говорил отец, наверняка никогда не скажешь, важно, что, пока он не выбрал свой кредит, Высшая Сила ему, Жестовскому, во всем будет споспешествовать.

Отец объяснял мне, – продолжала Электра, – что речь тут вовсе не о праведности – воздаяние праведника на небесах, здесь, на земле, жизнь для него, как и для любого смертного, с начала и до конца – юдоль страданий; просто ему, Жестовскому, сколь бы ничтожным винтиком он ни был в этом огромном и так сложно устроенном мироздании, вдруг нашлось правильное место. И Господу, если Он в самом деле хотел, чтобы человек рано или поздно к Нему вернулся, помогать ему тоже стало правильно.

Еще приканчивая первый графинчик водки, отец заметил, что на него с большим интересом поглядывает человек, сидящий в противоположном углу ресторанного зала. Столик незнакомца был затиснут между двух кадок с фикусами, и вся мизансцена, прямо как в театральной постановке, отражалась в огромном парадном зеркале в резной золоченой раме. Зеркало, будто композиции был необходим задний план, там же, между фикусами, прислонили к стене.

Любопытствующий был худ и вертляв, на вид лет тридцати – тридцати пяти, не больше, а по тому, как он вскакивал, чтобы поудобнее пододвинуть кресло или пересесть на другое, как нервно наливал водку и тут же безо всякого разумения опрокидывал ее себе в горло, – и вовсе смотрелся мальчишкой.

Сначала посетитель лорнировал отца в упор, потом, похоже, решил, что выходит слишком откровенно, пересел на другой стул – к отцу спиной, – и теперь смотрел на него через зеркало. Впрочем, наглости в нем было немного, иногда с виноватым видом он даже начинал улыбаться. Зачем он сменил стул, было непонятно; зеркало было хорошим, и что незнакомец как смотрел на него, так и смотрит, прямо оторваться не может, стало только яснее.

Сидел он один и тоже с графинчиком водки, но если вокруг Жестовского уже образовалась горка тарелок, на столе незнакомца не было ничего, кроме жалкой плошки салатика. Такое внимание к себе отец поначалу сводил к рясе да большому священническому кресту, однако когда, встречаясь с ним в зеркале глазами, посетитель стал всё просительнее улыбаться, решил, что, как ни крути, ждать поезда еще битых два часа и что, как кочевать по городам и весям лучше на пару, так и водка на пару пьется лучше. Вдобавок и подкормить малохольного грехом не будет.

Рассудив это, он поманил будущего собутыльника к себе, чего тот, похоже, только и ждал. Сразу вскочил и вместе с остатками своей водки, то есть, как бы не на дармовщину, скорым шагом направился к отцовскому столу. Но удивило отца другое – уже на подходе он вдруг громко, на весь зал, возгласил: «Дядя Коля, я всё на вас гляжу, гляжу, всё думаю, когда же наконец вы меня призна́ете?»

В общем, получалось, что сначала Сбарич, теперь этот фрукт, и все хотят одного – чтобы их опознали, признали за своего. Обе истории будто под копирку, но отец, который раньше никогда на память не жаловался, хоть тресни, не мог вспомнить ни того, ни другого. Правда, благодаря Алимпию со Сбаричем разобрались; теперь надо было разбираться с новым кандидатом. Впрочем, и тут всё оказалось несложным.

Петёк – так звали этого товарища, – как говорится, с нашим вам удовольствием разъяснил дело за пару минут. Уже была налита водка, а Петёк не унимался: «Дядя Коля, дядя Коля, как же вы меня не помните? Я ведь в двадцать четвертом году у вас в Протопоповском почти полмесяца прожил. У меня тогда рука была сломана, и ваша жена, вы ее якуткой кликали, мне перевязки делала, а когда я о сундук гипс разбил, кусок к куску сама обратно сложила и на клей посадила, крепче прежнего стало.

И другой раз я у вас был дома, года через четыре, наверное, или через пять, якутки тогда уже не было, вы жили один с детьми. Я пожаловался, что двое суток не жрамши, и вы мне полситного дали, целую кастрюлю пшенки и чай с сахаром. В общем, накормили от пуза, а пока ел, о житье-бытье расспрашивали и всё шутили, что я крестный Сергея Ивановича Телегина, что это я его в чекисты благословил».

Понятно, – продолжала Электра, – что отец к тому времени Петька давно вспомнил. История впрямь была и потешная, и памятная, вдобавок во всех отношениях цирковая. На арене в Сокольниках Петёк каждый вечер с большим красным флагом в руках стоял на вершине пятиярусной пирамиды, которую, как атлант, держал на своих плечах Телегин.

Зрители понимали, что оттуда, с самой верхотуры, должен быть виден весь коммунизм, как он есть, и когда Петёк – ликуя, приветствуя зарю новой жизни, начинал размахивать флагом, – вскакивали с мест, чуть не полчаса стоя бисировали. Номер пользовался огромным успехом, везде, где выступал Телегин, считался гвоздем программы.

Акробатов, с которыми работал, Телегин держал в черном теле. Каждый день по многу часов изнурительных тренировок, всё больше силовых упражнений, но дело того стоило, они были знамениты, им отлично платили, главное же – за три года ни единой серьезной травмы. Телегин даже считал, что они работают с запасом и, похоже, пора нарастить пирамиду еще на ярус. Тогда номер будет совсем уж рекордным, единственным в мире. Он уже прикидывал, кого из знакомых акробатов стоит попробовать, сговорить на смотрины.

Но Бог, как известно, наказывает гордыню; в день, на который были назначены первые пробы, всё рухнуло. Вечером на представлении наш Петёк, вместо того, чтобы спокойно работать, едва увидел свой коммунизм, пришел в необыкновенный раж, размахивал и размахивал флагом, пока не потерял равновесие. Телегин относился к Петьку, как к сыну, боялся за него больше, чем за любого другого акробата из номера, и было чего бояться. С высоты, на которой без страховки работал Петёк, если сверзиться, костей не соберешь. Вот и тут, вместо того чтобы дать всем тихо-мирно спрыгнуть на опилки, Телегин попытался удержать башню, стал переступать с ноги на ногу, но, когда снова почти нашел равновесие, вдруг поскользнулся. Левая нога поехала, вся тяжесть пришлась на правую, и, падая, он напрочь порвал связки.