Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Петьку тоже досталось – сломал руку. Но рука срослась, стала крепче прежней, а телегинские связки залечить не удалось. Тем не менее Телегин Петька ни в чем не винил и потом, когда уже работал в ГПУ, если случались лишние деньги, ему подбрасывал. На Протопоповском эта история сделалось темой бесконечных приколов, в первую очередь потешались, конечно, над Петьком, которого коммунизм так поразил, что даже могучий Телегин не смог удержать свидетеля светлого царства – упал как подкошенный.

Отец был рад Петьку. Двадцать четвертый год был для него хорошим годом, он тогда работал на заводе «Красный пролетарий», и незадолго перед тем, наплевав, что он из семьи служителя культа, товарищи по цеху единогласно приняли его кандидатом в члены партии, еще через год якутка родила ему сына и заводской партком по собственной инициативе и на специальном заседании постановил дать новому члену коммунистического общежития имя Зорик, что, как уже говорилось, означало «Завершим Освобождение Рабочих И Крестьян».

Накануне десять партийцев, половина с дореволюционным стажем, целый день чуть не до хрипоты спорили, как назвать, у каждого было по несколько предложений, но заводской инженер-плановик сказал, что Зорик звучит лучше всего. И ласково, и без выпендрежа. В общем, по-родному звучит, как Зорька или будто заря, зори, главное – смысла в этом имени столько, что можно и решений последнего партсъезда не читать.

Так что отцу было приятно вспомнить то время, и как они тогда потешались над Телегиным с Петьком, тоже приятно. Тем более что едва сделалось понятно, что назад, в цирк, хода нет, старые телегинские приятели по спортивному обществу «Динамо» в два счета сговорили его в чекисты, покровительствовали ему и дальше.

Отец с радостью наливал Петьку рюмку за рюмкой, когда кончился один графинчик, попросил принести другой. К новому графинчику успел правильно прожариться бифштекс «Деволяй», который отец заказывать себе не стал, решил, что каре ягненка как-то надежнее, а Петёк журчал и журчал, не умолкал, радовался, что его слушает, да еще с ласковостью, такой представительный батюшка, что его и кормят и поят, от всего этого он прямо лучился. Хотя, если рассудить, то, что он рассказывал, звучало не слишком весело.

«Как кость срослась, – говорил Петёк, – я вернулся в цирк. Телегинского номера, понятно, уже не было, но я был хороший акробат, и ловкий и легкий, считал, что в каком-нибудь другом номере для меня всегда сыщется место. Я ведь и актер был сто́ящий, – говорил Петёк, – у Телегина не просто флагом размахивал, я энтузиазм выказывал, гордость советского человека, высоту, на которую он завтра поднимется, и у меня это “завтра” каждого заражало, все до последнего человека ладоши себе отбивали.

Конечно, нас держал Телегин, – продолжал Петёк, – но что он, что другие, ясное дело, только ступени, один я взошел и уже в Раю, на седьмом небе. Ну вот, а когда вернулся, оказалось, что без Телегина меня никто брать не хочет. Циркачи люди суеверные, а тут у нас решили, что я не просто так рекордный номер зарезал, что не просто так Телегин связки порвал и выпал в осадок, – беда в том, что я не фартовый. А нефартовые никому не нужны. Со мной никто не хотел работать, чуть вообще из цирка не вышибли, слава богу, вступился профсоюз. Но к акробатике уже и на пушечный выстрел не подпускали».

«И как же ты?» – спросил отец.

Петёк : «Как? Да никак; что называется, на подтанцовках: то подручным у заштатных клоунов, этим, везучий я или невезучий – без разницы, всё равно от их реприз плакать хочется; иллюзионистам ассистировал: меня и надвое распиливали, и голову, будто у Иоанна-крестителя, на блюде носили, но я больше другого не любил, когда в ящик засупонивали, совсем узенький ящик, меньше детского места, из которого младенец, когда подрастет, только и думает как выпростаться.

В общем, до тридцати пяти лет прокантовался, сейчас здесь, в Соликамске, работаю, администрирую помаленьку. У нас тут филиал Пермского цирка. Впрочем, по правде сказать, – продолжал Петёк, – я здесь, как у клоунов, на подхвате. Конечно, по мере сил пробавляюсь, но тяжело, жена больная, не работает, двое детей – всех и одеть, и накормить надо».

Отец ему : «А я от Телегина слышал, что цирк – золотое дно, что, как Ленин сказал, он самое главное для нас искусство, вы на особом положении. Снабжение отдельной строкой. Всё – и мясо, и мануфактура».

Петёк : «Оно, конечно, так, но я человек маленький, желающих хапнуть и без меня довольно, мне, если что и отколупнется – крохи. Другим за мелочевкой наклоняться западло, а я не гордый, наклоняюсь, иначе жена и дети давно с голоду бы попухли».

Отец, – продолжала Электра, – на моем веку не брал в руки карты, говорил: любой кидала на зоне, ты и «Отче наш» прочитать не успеешь, без штанов оставит. И все-таки раза три за свои четыре отсидки он играл, каждый раз очень счастливо. С одной стороны, ему тогда так и так был клин, с другой – отец знал, что, кто бы сегодня ни банковал, он хоть втемную скажет – мне еще или, наоборот, хватит, – у него на руках очко. Подобные дни случаются у любого картежника, он их потом помнит до конца жизни. Вот и тут, пока Петёк зажевывал водку мясом, отец вдруг понял, что сегодня ему фарт. И он будет последнее чмо, если его не использует.

За то время, что они сидели разговаривали, – рассказывала Электра, – Петёк, хоть по большей части и плакался в жилетку, успел пару раз поинтересоваться, как идут дела у отца. То говорит: «Вы, дядя Коля, значит, теперь в наших краях батюшкой заделались? Я и тогда, в Протопоповском, видел, что вас к этому тянет».

Другой раз: «Если, дядя Коля, на вашу рясу и крест посмотреть, видно, что вы в полном порядке». Отец каждый раз отмахивался, а тут понял, что зря окорачивает, что есть одна занятная партия, которую они бы могли исполнить дуэтом, сработать ее, так сказать, на пару, и что, если дело поставить грамотно, внакладе никто не останется.

В Перми за столом они с Алимпием много говорили о том, что народ наконец пошел в храм. Приходские священники с ног сбиваются, чуть не до ночи венчают, крестят, придет срок – отпевают усопших. Для этого немало всего нужно – и иконы, и свечи, опять же кресты священнические и облачения, а софринский комбинат при патриархии – один на всех. Там, хоть и пашут в три смены, ежу понятно, не хватает.

Про листовое золото для куполов и про шифер на крышу никто и не заикается, речь о ерунде. До смешного доходит – крестят младенца, а толкового крестика, чтобы ему повесить, нет. Про золото и серебро забудем, за драгоценными металлами государство следит строго, но и простого медного днем с огнем не сыщешь. Сами родители из консервной банки ножницами вырезают жестяной, а потом, чтобы младенчик не поранился, обтачивают напильником.