Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Хотя денег у политических было приметно меньше, Сметонин, – говорил отец, – никогда о своем решении не жалел. Он защищал и в обеих столицах, и в провинции, многие известные революционеры обязаны ему жизнью. Среди них и пермская группа бомбистов и экспроприаторов, которую возглавлял тоже наверняка вам, гражданин следователь, известный будущий лидер Рабочей оппозиции Гавриил Мясников.

Взять на себя защиту Мясникова его уговорил как раз Вышинский, а оплачивали ее из своей партийной кассы социал-демократы. Сметонин поначалу упирался – дело казалось гиблым: убийство казака, взрывы, нападения на полицию, ограбление банка, – но в итоге согласился. На суде произнес блистательную речь – всё ли там правда, не скажу – о скромном рабочем пареньке, с тринадцати лет работавшем подручным на Мотовилихинском снарядном заводе, потому что дома не было даже куска хлеба, чтобы накормить брата и сестру. О матери, которая одна, без мужа, тянула на себе троих детей, и, конечно, о том, что Гавриил так страстно мечтал учиться, что после двенадцатичасовой смены садился за учебники. В общем, судья, слушавший его, чуть не прослезился, в итоге Мясников вместо виселицы отделался каторгой.

Кстати, – продолжал отец, – в Гражданскую войну, когда у Сметонина, понятное дело, не было заработков и время в Москве было голодное, Мясников из Перми прислал ему роскошную посылку. Масло, большой шмат сала и мешок крупы. А спустя пару месяцев выхлопотал через Общество политкаторжан и ссыльных поселенцев как имеющему большие заслуги перед революцией рабочую карточку и соответствующий паек. Всё это Сметонин вспоминал много лет”.

“Во-во, – встрепенулся Зуев, – благодарность – вещь хорошая, и вы когда-нибудь спасибо скажете. Товарищам станете говорить, что следователь следователю рознь; в пятьдесят четвертом году допрашивал меня некий майор Зуев, душа-человек, что ни попрошу – всё извольте да пожалуйста. Ну и вы, Жестовский, меня не обижайте. Долг ведь, он платежом красен. Я к тому, – продолжал Зуев, – что вы сейчас начали рассказывать, самое то. Этого я от вас и ждал, два года ходил вокруг да около Сметонина, только облизывался, а вы широкий жест сделали, к столу позвали. Короче, знайте, Жестовский, если у нас так и дальше пойдет – не обижу. Суть не в камере и не в харчах, я костьми лягу, чтобы по нынешнему делу вы пошли не обвиняемым – простым свидетелем. Калиточка открылась, выпустила, вы первым же поездом в Пермь и на пару с вашим Петьком снова тихо-мирно гастролируете по сельским приходам. Вот такая перспектива, Жестовский, – сказал Зуев и закончил: – Думаю, стоит постараться”.

Отец : “Перспектива, гражданин следователь, сказочная, если выгорит, до скончания дней каждый раз, как нальют, вас помяну, не забуду, и Петёк мой, коли он из этой истории сухим выйдет, вас не забудет, про семейство и не говорю”.

Зуев : “Отлично, понял, что и вы, и он на меня будете молиться, с благодарностью хватит, перейдем к делу”.

Отец : “К делу, так к делу, только учтите, гражданин следователь, что дальше звонких фамилий немного, больше разговоров”.

Зуев : “Меня устраивает”.

Отец : “А про Мясникова, чтобы уже закончить, если вы в мои прежние дела не заглядывали, может, не знаете, что в сорок пятом году мы вместе с Сережей Телегиным с этим Мясниковым работали – потянуло дурака на родину. Двадцать лет мирно жил во Франции, а тут вожжа под хвост. По личному указанию товарища Сталина ломали его, объясняли, что к чему, и в конце концов объяснили; Телегин за Мясникова и орден получил, и комиссара государственной безопасности. Но мы его не только на пару ломали, через два года он стал героем «Агамемнона», который я вам всё сватаю”.

“До ваших прежних дел, – сказал Зуев, – очередь еще дойдет, романа я тоже не пропущу, а насчет Мясникова мы наслышаны, история громкая. Я и к ней вернусь, всенепременно вернусь, а пока, чтобы не запутаться, хотелось бы шаг за шагом, не перескакивая”.

“Хорошо, – сказал отец, – мне шаг за шагом даже легче, – и продолжал: – Ну, так вот, после революции Сметонин неожиданно уверовал. Что да как, особо не распространялся, мне и сейчас кажется, что как в Ветхом Завете его поразил Иов, не меньшее впечатление произвел теперь патриарх Тихон. Всё, что с ним было связано, и сам он как человек, и его избрание на патриаршество, а дальше один за другим аресты, и наконец смерть. В общем, он выбрал его себе в пастыри и уже не сворачивал. Больше того, когда появились деньги, двадцать лет помогал тем, кто пошел за Тихоном”.

“Алимпию тоже?” – спросил Зуев.

“Владыке Алимпию тоже. Он Алимпия очень уважал, выделял среди епископата. Это и в тридцатом году было видно, когда он епископов из тихоновцев собрал на собор – его еще называют «Кочующим». За всеми влиятельными тихоновцами тогда следили, просто глаз с них не спускали, если же кто высунется, брали не задумываясь. Получалось, что если хочешь уцелеть, сиди, где сидишь, и носа не кажи. Но соборы были необходимы, потому что, – говорил отец, – когда каждый варится в своем соку, накапливаются разногласия, то же было и в древней церкви, отсюда все ереси. И вот в тридцатом году как раз собрались”.

Зуев : “А что было в тридцатом году, уточните, пожалуйста, для следствия”.

Отец : “В ноябре тридцатого года проходило третье заседание Кочующего Собора, меры конспирации чрезвычайные, такие, что и эсерам при Столыпине не снились. Несколько часов обсуждают какой-то вопрос, а затем кто пешком, кто поездом, кто на подводах в другой город. Когда и где соберутся в следующий раз, договариваются через специальных нарочных. Кстати, одно из заседаний – продолжал отец, – проходило именно у Сметонина, я, тогда иеромонах, на нем был. У Сметонина мы с Алимпием и познакомились”.

Зуев : “Свидетель Жестовский, уточните, пожалуйста, для следствия, когда у Сметонина состоялось заседание Кочующего Собора, то есть год, месяц, число?”

Отец : “Уточнить нетрудно. Дело было в тридцатом году, как раз на Петрово заговение. Насколько я помню, был четверг, 10 ноября, но тут несложно проверить, потому что про Петрово заговение я помню точно”.

Зуев : “Хорошо, Жестовский, хорошо, мне и проверять не надо. Я и сам знаю, что был четверг и 10 ноября. Тогда первый снег выпал, густой-густой шел, а потом кончил идти и стало совсем холодно, градусов двадцать, не меньше, ну и ветер. Мое дежурство, а нам еще зимнего обмундирования не выдали. Стою, с ноги на ногу переминаюсь, и вдруг как с неба твои старцы посыпались, у кого из-под пальто ряса, у другого обыкновенные штаны, но все с бородами и все в сметонинский дом.

Мы с Татьяной, киоскершей, замучились на них ориентировки давать. Хорошо, за неделю перед тем какая-то умная голова поставила у сметонинского дома фонарь и, когда они выходили, не спеша, медленные, степенные, мы каждого разглядели, и наши, кто по вокзалам дежурил, всех приняли, никого не потеряли. Но другого такого сбора у Сметонина, – продолжал Зуев, – и не упомню, человек пятьдесят было, может, и с гаком”.