Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Зима, несчастный полуголый бродяга, на ходу выброшенный из поезда и теперь приваренный двадцатиградусным морозом к перронной скамейке. В сущности, он не просто отчаялся, поставил на себе крест. Похоже, он вообще умер; в любом случае, это конец. И тут вдруг Господь о тебе вспоминает, больше того, смотрит на тебя вполне благосклонно, только посмотрел – сразу решительная перемена участи. Приговор отменен, а скоро твои несчастья и вовсе сойдут на нет. Ты уже не умрешь. Дело даже обойдется без обморожений, а дальше – двух недель не пройдет – люди будут знать, что ты никакой не Николай Осипович Жестовский, человек без роду и племени, а природный великий князь Михаил Александрович Романов, тот самый Михаил II, которому, к ликованию подданных, суждено стать наместником Бога небесного и царем Всея Руси.

Конечно, меня это завораживало, – говорила Электра, – однако стоило отцу, рассказывая о своих с Лидией скитаниях, выйти на плато, я будто успокаивалась. Истории могли оставаться такими же захватывающими, интрига закручиваться еще туже, но, если я видела, что они сами со всем справляются, в Боге нет никакой нужды, Он просто стоит и со стороны на них смотрит, – начинала скучать, снова требовала Перми-Сортировочной. И отец возвращался, рассказывал, что, понятное дело, «паспортов у нас никто не спрашивал, для тех же, для кого человек без документов не человек, имелись фотографии. – И дальше: – Едва Лидия поставила меня на ноги, тут же к ней в сторожку заявился местный поп отец Петр Клепиков. Посидел, выпил три стакана чая и говорит: “Похож, как пить дать похож. Конечно, десять лет срок немалый, а так – хоть на опознание – вылитый Михаил. Однако совсем без удостоверения личности неладно. Найдутся такие, что усомнятся, а это никому не нужно”.

Лидия ему : “А что же нам делать, отец Петр?”

Клепиков : “Да эти самые удостоверения и делать. Наляпаем разных фотографий, и побольше – и все довольны”.

Я : “Каких еще фотографий?”

Отец Петр : “Каких-каких, да вашего же семейства, другие нам ни к чему”.

Я : “Кто же их сделает?”

Отец Петр : “Ну это уж моя печаль”.

Помолчал, не спеша выпил еще стакан чая и добавил: “Есть тут у меня монашенка, у нее фотоаппарат хороший, немецкий, «лейка» называется. Так она этой самой лейкой да еще за деньги и чёрта снимет”.

Я слышал, что отец Петр в юности служил в гвардии. Знал вытачки и опушки каждого полка, он сказал, что и мундир берет на себя; Лидия ему понадобится только для одного – обшить мишурой черный пиджак и на рукавах той же мишурой – обшлага. Работал он прямо при нас, сидел рядом за столом и, прихлебывая чай, сначала большими тяжелыми ножницами вырезал из жестяной банки кресты для орденов. Потом ими же – медали. Следом настал черед перевязи. Отец Петр достал из своего сидора коленкоровую ленту и, чтобы было больше блеска, принялся клеить на нее полтинники. Оттуда же, из сидора, выудил обрезки хорошего мундирного сукна – оно пошло на погоны, а подкрашенное цветными мелками – на нашивки.

Для других фотокарточек требовалась уже белая перевязь. Для нее там же, в сидоре отца Петра, нашлась белая ситцевая лента, в пару к перевязи были выкроены такие же белые галуны, на следующий день, опять же мишурой, их обшила Лидия. У отца Петра был целый комплект наших больших семейных фотографий. Многие в нескольких экземплярах. Для работы он отобрал штук семь. На каждой крестом зачеркнул одну или две фигуры и, еще раз примерившись, аккуратно их вырезал. Под раздачу мог попасть кто угодно, лишь Николая II и великого князя Николая Николаевича он нигде не тронул. С остальными не чикался.

Потом, когда монашка с “лейкой” несчетное число раз нас сфотографировала, он в эти пустые окошки вклеил или меня, или Лидию, или нас обоих. Дальше так же тщательно, как правил мне мундир, принялся тупым концом карандаша всё гладить и ровнять. Работал чуть не до ночи и с великим усердием. Чтобы цвет совпал тютелька в тютельку, он тем же карандашом подретуширует, подкрасит, и монашка снимает заново. В общем, вышло так хорошо, что и не подкопаешься, прямо один в один.

На всё про всё: на мундиры, ордена, перевязи и чтобы сделать фотографии, – ушла почти неделя, но овчинка стоила выделки. Когда отец Петр вручал нам пачку фотографий, он был явно доволен. Одну за другой еще раз внимательно их рассмотрел, так сказать, проверил качество, поцокал языком и говорит: “Нате, живите, ничего не бойтесь. Если не хватит, наляпаю сколько угодно”».

Я, ясное дело, тоже не первый раз говорю: «Этот отец Петр прямо ваш благодетель. Как бы вам без него пришлось, и подумать страшно».

Отец : «Ну да, он нам с Лидией очень помог. Тут вопроса нет. Но уж больно он был жаден. Дает мне пачку фотографий и говорит: “А теперь идите собирайте, отказа не будет. А между нами, чтобы не рядиться, баш на баш, половина вам – другая мне”. Но Лидия на такой расклад не согласилась, сказала: “Это, отец Петр, просто грабеж”. И я ее поддержал, тоже сказал, что несправедливо. Мы ведь головой рискуем, а он что – тихо-мирно стоит в сторонке и барыш подсчитывает. В общем, – говорил отец, – мы с ним тогда в кровь разругались. И почти сразу из тех мест уехали, подались на Оку, в Муром».

Здесь, – закончила Электра, – и конец сказки”.

К тому времени первый роман Жестовского, который четверть века спустя мы с Кожняком как оглашенные искали целый год, считали, что он и станет гвоздем трехтомника, упоминался уже неоднократно, но, так сказать, плотно, не мимоходом, Электра первый раз заговорила о “Царстве Агамемнона” только на исходе следующего, восемьдесят третьего года. Если быть совсем точным, разговор состоялся 27 ноября.

Начала она со следующего: “Я, Глеб, если что об «Агамемноне» и знаю, то понаслышке. Одни вещи при мне говорились, другое рассказывал Телегин, после того как в пятьдесят первом году съездил в Москву. Он там виделся со многими старыми сослуживцами, выпивал с ними, разговаривал о житье-бытье. Среди его дружбанов был и следователь из бригады, которая вела дело Жестовского. Сам он отца не допрашивал, но готовил обвинительное заключение на трех человек, которые кто частью, кто целиком «Агамемнона» читали. Так что некоторые обстоятельства Телегин знал из первых рук.

Впрочем, со мной он на эту тему беседовал неохотно, да и я лишних вопросов не задавала. Чересчур всё было страшно. Тем не менее, если собрать то, что мне известно об отцовской рукописи, картинка кое- как сложится. Первое, что надо сказать, – «Агамемнон» есть роман об убийстве, но на равных и роман-раскаянье, потому что в гибели человека, о котором идет речь, отец сыграл не последнюю роль. Но главное, ради чего была предпринята работа, – слабая надежда так или иначе искупить вину.