Владимир Шаров - Царство Агамемнона

И одно и другое изложено в романе в высшей степени честно, к самому отцу безжалостно. Однако, повторяю, цель повествования не просто раскаянье. Вернуть отнятую жизнь отец не может, нам это не дано, но вернуть доброе имя, спасти от забвения память о том, кто ушел, – в нашей власти. И вот отец пишет оправдание убитого им, свидетельствует в его пользу и перед Богом, и перед людьми, и перед историей.

Начинается «Агамемнон» попыткой понять своего героя, кончается же его полной реабилитацией. Второе, мимо чего не пройдешь: история, которая легла в основу отцовского романа, строго документальна. Это рукопись, которая была написана во Франции в середине тридцатых годов, и ее автор весьма известный человек, бывший член ЦК РСДРП Гавриил Мясников. И то и то очень важно. Потому что автор французской рукописи и есть главный персонаж отцовского романа. Причем отец убежден – Телегин говорил мне, что следствие сразу обратило на это внимание: раз цель благая – простить и обелить, у него есть карт-бланш, право на любой произвол, лишь бы был результат.

Соответственно он обращается и с фактами. Передержек бездна, чекисты замучились их искать. Кроме того, если отцу кажется, что для романной логики последнее необходимо, он не считается ни с чем. Связывает своего героя с самыми разными людьми и помещает в совсем новые для него декорации, в итоге то, что в первоисточнике в лучшем случае намечено – неважно, о чем речь: о сюжетных линиях или о конкретных обстоятельствах, – в романе решительно и невзирая ни на что достраивается до целого. Но то́ ли это целое, о котором думал автор рукописи, сказать трудно.

В общем, – продолжала Галина Николаевна, – как говорил мне Телегин, в отцовской версии многие действительно бывшие события узнать трудно. Они или исчезли, или буквально утоплены в море уже отцовских комментариев и предположений. Но роман пока оставим, потому что главное, что с ним связано, произошло не на его страницах. История, которую отец рассказал, оставляла мало надежды, но в жизни этой надежды и вовсе не оказалось. Меньше чем через год, как «Агамемнон» был окончен, рукопись попала на Лубянку. Там роман – возможно, и справедливо – расценили как антисоветский, откровенно контрреволюционный. Это цитата из обвинительного заключения.

Дальше все, кто был знаком с рукописью – отец по настоянию матери с марта по середину июля собирал на Протопоповском друзей, читал им главу за главой, – были признаны участниками контрреволюционной организации. Общим счетом по делу «Агамемнона» арестовали восемьдесят два человека. Двадцать один из них получили большие сроки: от десяти до двадцати пяти лет, и то они отделались лагерем, потому что смертная казнь была тогда отменена. Кассации были, но помилования никто не получил. Сколько дожили до пятьдесят шестого года, я не знаю. Впрочем, и кто дожил, через одного вернулись инвалидами.

Хотя без меня первого романа отца никогда бы не было, – продолжала Электра, – я его называю «маминым». И не потому, что не хочу разделять вину. Просто без мамы он бы не был написан. Конечно, именно я сосватала отцу мясниковскую рукопись, но роман, в чем ни возьми, далеко ее превзошел, а здесь воспреемницей, повивальной бабкой была только мать.

Я уже вам объясняла, – продолжала Галина Николаевна, – что у отца был ужасный почерк, его никто не понимал, даже он сам – очень и очень плохо. А править, практически переписывать текст, отец был готов до бесконечности. И вот он пишет страницу или две, дальше испишет все поля и всё свободное пространство между строчками, когда начнет путаться, куда какой кусок должен идти, разметит стрелками, номерами, но потом и это перестает работать. Наконец он смиряется, отдает страницы матери.

Теперь уже она не горячась и не раздражаясь, буква за буквой пытается разобраться в лежащем перед ней сумасшедшем доме. Кропотливо, дотошно ищет, куда указывает одна стрелка и другая, к чему, например, относится номер семьдесят восемь, обведенный кружком. В итоге отец получает отлично перепечатанную, да еще в двух экземплярах, копию нового варианта своего текста и уже его снова пытается довести до ума. И так столько раз, сколько потребуется.

Мама еще и потому была потрясена произошедшим, что ни до, ни после, главное же, никому она не была лучшей женой, чем в те годы отцу. Верная, безотказная, готовая в лепешку расшибиться, только бы угодить – а как всё кончилось, я сказала. В общем, первый роман, слава богу, прошел мимо меня, а то и не знаю, что бы после этой истории я сказала отцу”, – подвела итог Галина Николаевна.

К разговору об “Агамемноне” она вернулась через два дня и мельком, без вступления заметила: “Наверное, как и с доносами: в конце концов простила бы, – и добавила: – А может быть, это и сейчас надо мной висело бы”.

Второй большой разговор об этом романе случился у нас лишь спустя месяц, и тут уже не было вопроса: простила или не простила? Впрочем, я и раньше понимал, что это просто фигура речи, что давно простила, но прежде Электре понадобилось выстроить довольно хитроумную комбинацию. Термин “мамин роман” – и ее зачин, и программное заявление. В результате дальнейшей работы всё, что можно, удалось укрепить, но сомнения оставались, и тут был нужен я, человек со стороны, чтобы испытать ее, сказать, насколько прочна конструкция.

В общем, она хотела еще раз себя проверить. И вот стоило мне спросить о той реальной истории, без которой романа не было бы, – мы проговорили почти три часа. Однако немало интересного еще осталось, и мы к этой теме потом возвращались и возвращались. Но границы были ясны, а то, что оказалось внутри, Галина Николаевна очень аккуратно разбила на квадратики, которые затем один за другим старательно закрашивала.

Первоначальный расклад был такой. Отец после ее отъезда из Ухты снова начал хандрить. Он, как и хотел, работает в школе, у него даже есть сожительница, судя по всему, тоже учительница, но о ней Галина Николаевна почти не говорила, кажется, и знала немногое. Известно только, что это тихая, скромная женщина лет тридцати пяти, похоже, тоже из ссыльных, но более раннего призыва. Она была выслана из Ленинграда в двадцать седьмом году и ко времени, о котором речь, уже несколько лет как освободилась. Но из Коми Республики не уехала, возвращаться в Ленинград было не к кому. Там давно ни кола ни двора. Для отца эта учительница как будто не худший вариант, она и кормит, и обстирывает, но он всё равно тоскует. Продолжать жить в Ухте ему невмоготу. Галя понимает, что надо что-то делать. Тем более что скоро отец рвет с этой женщиной и остается один. Рядом нет даже Гарбузова с Наташей. Сосед или снова сидит, или куда-то уехал. В общем, в бараке только вечно пьяные работяги с давно ненавистного завода.