Патрик Гейл - Заметки с выставки

Все пройдет. Она знала, что так и будет. Она знала, что младенцы вырастают, и пары заново приходят в гармонию. Она знал, что уже скоро у нее вновь появится время рисовать, и что грудь у нее не всегда будет так болеть. Она знала, что погода не всегда будет такой ветреной и мрачной. И все же темнота, наползавшая на нее, была совсем не похожа на темноту, которую она испытывала раньше. У нее не было никакой реальной причины, и тьма обрушилась на Рейчел с разрушительной скоростью, как буря на освещенные солнцем воды. Совершенно внезапно, по времени чуть более чем один день, какая бы маленькая железа ни отвечала за выработку надежды и адекватность оценок, она прекратила свою милосердную функцию; Рейчел проснулась от дневного сна, который, по настоянию Труби Кинга, мать и ребенок должны проводить в отдельных комнатах, плач Гарфилда слышался из-за стены спальни, и тихонько, из ящика, где она держала таблетки, от которых Джек отучил ее за время беременности, послышался шепот второго, злобного ребенка, обращенный к ней.

Она оставила Гарфилда плакать, побоявшись взглянуть на него, и взяла из ящика бутылочку с таблетками. Ей казалось неправильным умереть в доме, который был так хорош, и где лежал хороший младенец, невинный ребенок, а поэтому она натянула рыбацкий комбинезон прямо на трикотажное белье, поверх всего накинула самое толстое пальто, сгребла таблетки и бутылку сливянки, которую для них делал Фред, и потащилась в студию. Там она с усилием, в несколько горстей, проглотила таблетки и смыла их шероховатую горечь большими жадными глотками кисло-сладкой наливки. Потом она легла на разбитый шезлонг, накрылась одеялом и стала ждать смерти.

На нее снизошел восхитительный покой, на несколько минут она обрела необыкновенную ясность видения, так что могла рассмотреть каждую деталь знакомой задней стены дома, окна на ней, водосточные трубы, пятна ржавчины, папоротник, растущий из трещины рядом со стоком, бельевые веревки. Но одновременно она могла видеть формы, из которых состоят эти элементы, чисто как формы, незамутненные смыслом, и то, как солнечный свет, падающий на эти формы, без понимания или предпочтения, просто солнечный свет, высвобождал цвета и узоры, которые могла видеть только она. Даже прерывистый плач Гарфилда, едва слышный только его матери через открытое окно, имел форму и цвет.

Часть ее видела все это и думала: « Дайте мне посмотреть на это долго-долго, чтобы понять и запомнить!» А другая, более сильная часть успокаивающе говорила голосом ее матери, одновременно завладевая ее волей и подтыкая толстый смертный покров:

— Нет, дорогая. Не пытайся говорить. Мы можем просто посидеть здесь немного и вести себя хорошо и спокойно.

«Крестных отцов» обнаружили среди многочисленных документов и набросков Келли после ее смерти, они никогда ранее не выставлялись, невзирая на то, что были названы и подписаны как для выставки. На картине изображена студия художника-врача Джека Трескотика в Ньюлине, сам он сидит на диване со своим товарищем — рыбаком Фредом Джорджем. Между ними ребенок, лицо его спрятано под маской кота, но по одежде легко определить, что это третий ребенок Келли, ее сын Хедли. Причина, по которой эта нежная картина, в который привязанность Келли ко всем троим и их любовь друг к другу столь очевидны, представляется странной и заключается в том, что только Трескотик был крестным отцом Хедли. Фред Джордж погиб, когда рыбацкая лодка «Великая благодать», на которой он работал, загадочно затонула спокойной летней ночью за год до рождения Хедли. По неофициальной фотографии, сделанной на его пятом дне рождения (см. ниже) мы видим, как рисунок его матери просто заменяет ее саму и отца Хедли, сидящих на диване, фигурами Трескотика и Джорджа. Выполненная в том же месяце работа «Симпатичные голубые», безусловно, представляет собой абстракцию составляющих того же изображения; художник, его возлюбленный и крестник воспроизведены в трех формах, оттенки которых подобраны так же точно, как оттенки синего в одежде всех троих в «Крестных отцах», а их расположение — две крупные формы склоняются к намного меньшей третьей, как бы защищая ее — предполагает эмоциональную интенсивность, от которой воздерживается фигуративная работа.

(Обе работы предоставлены Энтони Миддлтоном)

Хедли не собирался задерживаться после похорон так надолго. Строители, заказанные давным-давно, злополучно выбрали момент и прибыли в их с Оливером лондонский дом, чтобы все разнести, а потом расширить и переоборудовать кухню. Оливер был слишком занят у Менделя, чтобы следить за их работой со всем необходимым рвением к деталям. Оливер мог датировать раму картины, только взглянув на нее сзади, и отличить настоящего Кокошку [24] О́скар Кокошка — австрийский художник и писатель чешского происхождения, крупнейшая фигура австрийского экспрессионизма. от подделки практически по запаху, но он был совершенно не в состоянии остановить электрика, устанавливающего розетку на расстоянии нескольких дюймов от нужного места, и у него возникала своего рода снежная слепота при виде образчиков ткани. По-хорошему, Хедли следовало бы вернуться в Лондон спустя два или три дня после того, как Рейчел и ее шокирующе неукрашенный картонный гроб были преданы земле. Однако прошло почти две недели, а он был все еще в Пензансе.

Казалось, никто, кроме него, не понимал, сколько всего нужно было сделать. Для начала, целые дни ушли на то, чтобы разобрать одежду Рейчел. Она всегда тратила много денег на одежду и, похоже, никогда ничего не выбрасывала. По мере того, как ребенок за ребенком покидали дом, она просто расширяла территорию хранения на шкафы и ящики, которые дети оставляли пустыми. И, вешая одежду в шкаф, она ничего не вынимала из карманов. Поэтому он продолжал находить вещи, пропажа которых была давно забыта: браслеты, чеки из галерей, ключи от дома. Многие из этих находок означали, что надо выйти из комнаты и пойти к ее столу или же отправиться на поиски еще одной безрадостной консультации с Энтони. Кое-что из одежды — старые бюстгальтеры, брюки и лосины, многочисленные вещи, испорченные краской — можно было без колебаний отправлять в мусорную корзину. Другие вещи были достаточно хороши для благотворительных магазинов, но нужно было их сначала постирать или отдать в химчистку. Были там и другие — как правило, почти не ношеные костюмы или платья, купленные во время маниакальных приступов мотовства. Они были достаточно шикарны, чтобы позиционировать их как винтаж и, следовательно, продавать на благотворительность через посредника. Все это отнимало много времени, но кроме того, там попадалось еще и то, что воскрешало прошлое с такой силой, что Хедли то и дело начинал предаваться воспоминаниям или плакать, или, прежде чем просто запихнуть вещи обратно в шкаф, впадал в легкие приступы неконструктивной мечтательности, так и не приняв никакого решения. Он по-прежнему много плакал, что было на него не похоже. Он думал, что опыт сделал его более толстокожим. Он часто представлял ее смерть, и даже желал этого. Реальность оказалась намного проще и менее травматична, чем все, что он воображал. Не было ни больницы, ни неопрятного самоубийства, ни затянувшихся поездок, оставляющих за собой чувство вины, ни речей у смертного одра. Он решил, что именно такой неожиданно тихий уход пафосной женщины и лишил его мужества. Он любил ее, всегда любил ее, но это была любовь, в которой он вырос, привыкнув думать о ней, как о неутомимом противнике. Поскольку в течение всего того времени, что он мог помнить, каждый их разговор был стычкой, каждое проявление ласкового тепла несло дополнительный груз защитной иронии.