Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— А ты не волнуйся. Хочешь, я побуду с тобой за компанию? — Массис вывела его за руку из подъезда.

«Но почему она вся будто светится?» — не понимал Сади.

— Да ты умрешь, ты бы в жизни не ждал у подъезда… Скорее она бы тебя ждала, — сказала Массис и как будто смутилась. — Да ничем я не мазалась, посмотри. — И она прижала его ладонь к лицу. — Что я, старуха?

Сади не заметил, как тот мальчик приблизился к ним, Массис каким–то чутьем это почувствовала и сказала, не оборачиваясь:

— Да не ходи ты за мной… Это Азим, — объяснила Массис Сади. — Не бойся, он добрый и не дерется. Один раз на пляже я его ласкала, ну, гладила, он как овчарка добрый. Тогда он расплакался. А мне противно стало…

Сади было странно все это слышать — он оглянулся и увидел, что Азим опять вернулся к своему углу.

А они прошли к концу переулка и повернули обратно, в это время и женщины вышли к подъезду.

— Ну, что вам так не терпится — день раньше, день позже, — холодным, укоряющим тоном говорила Каражан матери.

— Мама, — сказала Массис и, поняв все, внимательно посмотрела на Сади. — Странно, как же они?.. — И пошла, а Сади остался стоять сконфуженный.

— Массис, с кем ты там? — спросила Каражан.

— С Сади…

— С Сади? — переспросила мать. — Это мой сын, Каражан… Дети наши познакомились, как хорошо. Всего доброго, Каражан, до встречи послезавтра…

Не успели Каражан и Массис подняться к себе на этаж, как мать дала волю своему раздражению:

— Сколько спеси, боже мой! Черная вся, черная! Ты слышал, как она со мной разговаривала?!

— Купила? — спросил, чтобы поддержать разговор, Сади.

— Ты бы видел, какая она пришла в двадцать седьмом. Босая, стояла у ворот, вся растрепанная, немытая. Волосы я ей не могла расчесать, комки одни. Приказала снять наголо… А теперь у нее любовник. С любовником решила посоветоваться послезавтра. Как увидела браслет, сознание чуть не потеряла. Деньги у него будет вымаливать…

— А ты как ей объяснила? — спросил тихо Сади, вспомнив, как увидела его Массис и как она вся светилась, будто это было давно.

— Жалко мне ее было, сиротку. Решили взять в семью — сиделкой к больному деду. Школу заставила кончать. А теперь врач, любовник…

— А кто они, имя странное…

— Уйгуры, кажется, а может, монголы. В общем, оттуда…

Едва они зашли в дом, как отец, забыв об осторожности, быстро спустился из мансарды.

— Ну как? — Видно, был он уже в отчаянии, надоело прятаться и молоть маис, потому–то и спустился раньте полуночи.

— Велела послезавтра еще прийти, с любовником посоветуется. Ты бы видел, какой она стала…

— Не верю я этим женщинам и их любовникам, — раздраженно сказал отец, и Сади заметил, что и раздражается он теперь как–то по–другому — мягче, печальнее. Что–то менялось там в нем исподволь, в мансарде. Походка его стала плавной, и появилась у него новая привычка — жестикулировать и пожимать плечами. Видно, он долгими днями в одиночестве кого–то убеждал в чем–то темпераментно.

— Возьми себя в руки, — сказала мать. И он какой–то нелепый, в длинном, до пят, халате, сел, утомленный, сжал колени и прикрыл их руками, как это делают машинально женщины, а ведь любил он во всем широту и свободу: все умещались за одной половиной стола, а за другой отец, один.

— Дьявол, и этот мулла исчез… Гаиб, — как будто нечаянно вырвалось у отца, и он виновато глянул на мать.

— Да ну, о ком ты? Не дай бог… Ты ведь сам говорил, что это может быть и подвох, — проговорила мать, да так, будто и сама думала о мулле Гаибе.

— Нет, непохож он… Да, я его гнал! Но теперь можно было бы сразу кончить…

Мать и отец были одни, дядя вечерами возвращался к своей семье, а Сади услышал только начало разговора и вышел, чтобы подумать над мучившим его: «Так любят они друг друга?»

Сади знал этого муллу Гаиба, и даже как–то подслушал их разговор с отцом. Гаиб был необычайно высокий и полнотелый старик с черной бородой на свирепом лице. И Сади было интересно, как это такой свирепый человек может становиться робким и тихим с отцом.

— Вы понимаете, к чему это приведет? — втолковывал ему отец. — Наша задача, чтобы их было с каждым годом меньше — до полного исчезновения…

— Но ведь она маленькая, человек двадцать вместит, не мечеть, а молебенный дом, — вкрадчиво убеждал Гаиб.

— Недопустимо! В Каратеппе работает мечеть — и хватит! Из Кзылсая туда ходят, Мерки она обслуживает, Карвон, Обинав, на сто тысяч населения — одна мечеть. А сколько среди этих ста тысяч верующих — сто, ну семьсот — больше не будет. Идет на уменьшение. И мы над этим работаем…

— Да ведь и так туда ходят. Снимают замок по пятницам — и тайком… А если бы вы разрешили открыть — благодарность была бы… А так все равно тайно…

— А ты сам кто? — подозрительно глянул на собеседника отец. — Говоришь чисто, по–светски. И рассудительно…

— Так вы — человек светский, я на вашем языке… а просьбу привез, здесь подписей сто пятьдесят…

— Нет! Просьбу оставь, но знай — нельзя! Мы боремся с этим… сокращаем…

Ходок Гаиб упорно приходил, всякий раз с новыми просьбами — двести подписей, двести сорок… и отец кричал:

— Будешь еще предлагать мзду — сразу позвоню: увезут! — но упрямый Гаиб, видимо, для того, чтобы совсем не терялась связь с отцом, оставлял самую малость из того, что приносил, — корзину смоквы или связку веников — деревенские дары.

Сади все не терпелось, он ждал, пока отец спустится. Отец был теперь в таком отчаянии, что осмелел, и обедал и ужинал со всеми внизу, и, когда мать гнала его опять наверх, он делал обиженное лицо, словно ребенок, которого незаслуженно наказывают. Мать понимающе жалела его:

— Я все вижу, трудно, тоскливо, но потерпи еще день–два.

И Сади в такие минуты казалось, что отец и мать любят друг друга. У него дерзкая мысль мелькнула: «Вот было бы наоборот: мать — мужчиной, отец — женщиной, сотворилось бы так сначала, они бы любили друг друга». Мысль эта была просто забавной, и Сади недолго думал о ней, забыл.

Сади не терпелось надеть снова браслет. Что–то в нем было, в этом браслете, какая–то загадка… Сади чувствовал это всегда, он знал, где лежит браслет и куда мать прячет ключ от сундучка.

Когда никого не было дома, Сади от нечего делать надевал этот браслет и поднимался на площадку к мансарде, и там возле большого кувшина, где хранилось масло, с ним случались странные вещи.

Впрочем, ничего странного! Сади казалось, что на него смотрят откуда–то сверху, может, с соседней крыши, но это неважно. Он разглядывал браслет, три его рубиновых камня, подвески, идущие от двух золотых роз по бокам, и ему слышалось, как говорят: «Боже, как ты красив, у тебя мягкие волосы. Ты ни на кого не похож… Люби меня…»