Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Да вот же! — сказала она, суетясь. — Это мой почерк, боже, сколько лет прошло. Это я легенду о браслете записывала со слов матери… Дайте вспомнить… вот и дата стоит, мне было четырнадцать… Легенда о браслете такая, — стала читать она: — «В нашем роду одна из женщин ни за что не хотела выходить замуж и рожать сына для продолжения рода. В нее влюбился торговец верблюдами, все ходил и умолял. Тогда прорицательница сказала: «Купи у меня этот браслет за большие деньги, не скупись, продай всех своих верблюдов и еще займи. А когда подаришь ей этот браслет и заставишь ее носить, не снимая, она полюбит тебя, и вы будете счастливы. Только одно условие: когда родится у вас сын и будет ему семнадцать, надо передать браслет дальше, чтобы и у других было счастье и сыновья для связи рода. Никогда, даже в самые черные дни, пусть никто не продает браслет — он будет нелюбим и проведет серые дни до скончания своего века…»

Все рассмеялись.

— Забавная сказка, — сказал дядя.

— Очень! Наивная!

— Таинственная. Глуповатая, — поддержали дядю.

— И ты все это записала в четырнадцать лет? — спросил отец. — Глупышка…

— А как я чувствовала! — взбодрилась мать. — Где–то у меня здесь, сбоку ума, сидела, оказывается, эта легенда. И потому–то, наверное, я так ловко сочинила для Каражан свою легенду. Какая память! А талант? Кто теперь скажет, что я сочиняю хуже нынешних писателей??

— Конечно, память, ведь четырнадцать лет это уже возраст… — глубокомысленно сказал дядя.

— Возраст любви, — сказала тетя и смущенно глянула на всех. — Глупых страданий, вздохов. Вот моя Савия сейчас… Или Амон, как мотылек, начинает жить лишь с полуночи…

Мать молчала, и ей почему–то сделалось грустно, будто что–то она хотела вспомнить, но не могла, какие–то ощущения…

— Может, в этой легенде что–то есть, — усмехаясь, чтобы не подумали, будто она верит предрассудкам, сказала мать. — Ведь бывало тогда… тайком от матери надевала браслет, и будто чей–то нежный голос… Так было оба раза… — И она посмотрела на отца, он пожал плечами, как бы раздражаясь, и опустил глаза.

«Им, должно быть, совестно, что не любили», — подумал Сади.

— Таинственная, глуповатая, наивная сказка, — в последний раз, как бы подводя черту под всей этой историей, сказал дядя.

Да, действительно, история с сорока тысячами кончилась, и всем теперь казалось, что в доме всегда было так заведено — мать держала над всеми власть, будто отец всегда чувствовал себя в заточении. Что–то в отце надломилось, и он теперь творил истинно женские чудеса, стоя на кухне. Особенно ему удавались маисовые лепешки и маисовая каша. «Меня осенило, когда в мансарде разглядывал я маисовое зерно, пронзила тайна женской натуры», — признался он.

У Сади тоже перемены, но незначительные, в главном он шел, как по линии судьбы, — успешно окончил школу и продолжил учебу в институте. Только теперь ему было так же серо и скучно возле кувшина у мансарды, как и всюду дома: в летней комнате, в нижнем дворе… тоска какая–то…

Может быть, мы скоро узнаем еще кое–что интересное об этой семье, потому что мать, уверовав, что сочиняет она не хуже нынешних литераторов, села писать нечто вроде воспоминаний под личиной романа, спрятав себя, и своих близких, и даже ненавистного Сафарова под вымышленными именами: «Тридцать тревожных дней, или Легенда рода».

Сын как–то заглянул, начало было совсем как в настоящем романе: «Герои этого произведения, как а ситуации, составляющие его канву, целиком вымышлены. Любые аналогии, могущие возникнуть при чтении книги, следует объяснить чистой случайностью, как независящее от воли автора», — усердно переписала мать с какой–то книги это предупреждение.

Сын усмехнулся — все это так выражало то состояние неправдоподобия, полуправды, в котором все они еще недавно пребывали, то особое состояние, когда кажется, что жизнь прямо–таки выпячивает всю себя, чтобы быть запечатленной в романе. Мать ловко поймала «момент за хвост», чувствуя, должно быть, как быстро потом уходит эта полоса неправдоподобия, и опять начинается долгая, длиной почти в целую жизнь, правда…

1977 г.

Молла–бек нанялся разгружать клетки со львами для кочевого цирка. Тянул за собой на веревке все это мрачное хозяйство, боясь, что хмельной лев… Аллах праведный, врагам своим не желает Молла!

Но однажды остановился Молла, посмотрел льву в глаза и удивился.

Робкий и стыдливый, сидел хищник в углу клетки, прижав к тощему телу хвост, и с грустью наблюдал, как суетится Молла.

— Вай! Вай! — зашептал Молла от жалости, — Ведь природа сотворила тебя, брат, для устрашения и мужества, а ты уподобился домашней скотине…

И еще Молла шепнул льву, вступая с ним в заговор:

— Вижу, что ты фальшивый, брат. Самый обыкновенный ты осел, которого обшили внушительного цвета шкурой…

Но тут Моллу вызвал директор и, протянув небольшой ящик, приказал:

— Отнеси, да поосторожнее, главных кормильцев наших!

Какие–то симпатичные существа жалобно стонали в ящике.

Молла не стал дразнить свое любопытство, сел и открыл ящик.

Выскочили на свет два пуделя и смешно затявкали, наступая на своего спасителя.

Спаситель же, никогда ранее не видавший подобных зверьков, засмущался и сказал на всякий случай:

— Здравствуйте… Рад видеть вас в Бухаре…

Но пудели продолжали тявкать, будучи воспитанными в невежливости.

— Ах, как нехорошо! — послышался голос. И выбежала откуда–то маленькая женщина с обручем в руках в ярких шароварах.

— Ах, ах! — пожурила она растерянного Моллу.

Пудели радостно запрыгали вокруг женщины, не переставая, однако, недоверчиво тявкать на Моллу.

— Жанна! Соломон! — сделала им знак женщина, и пудели, толкая друг друга, пролезли через обруч, проделывая один из своих цирковых номеров.

— Видите, какие у меня красавцы? — пожалела женщина Моллу.

— Удивительно, — осмелел Молла.

— А вот еще! Соломон! — приказала женщина. И Соломон стал вращаться вместе с обручем, да так быстро, что Молла снова повторил:

— Удивительно… — И пояснил женщине: — Никогда не видел таких собачек.

И невольно залюбовался самой женщиной, — подумав, какая она маленькая и хрупкая, вполне бы могла поместиться в этом обруче и вращаться в своих ярких шароварах.

Женщина взяла пуделей на руки и понесла в вагончик.

А Моллу снова вызвал директор и сказал:

— Молодец! Ты перенес все ящики с хищниками и остался невредим. Теперь я дам тебе более увлекательное дело.

— Какое? — обрадовался Молла–бек, который привык уже к цирку.

— Признайся, ведь ты был уже раз борцом? — Директор для проверки похлопал Молла–бека по его могучему плечу. — Был ведь чемпионом, говори!