Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Ощущение красоты и формы волнует, когда рассматриваешь обыкновенный лист тута — как сотворилось такое чудо, как растет оно, не забывая от весны к весне свою форму, похожую на форму ладони человека. Молодой лист — на форму его ладони, старый и пыльный — на ладонь бабушки, но тоже по–своему красивый, потому что уголки листа все еще не свернулись, а тоненький стебелек, на котором держится, трепеща, лист, еще не треснул и не надломился, — и как лист помнит, сколько ему расти, чтобы не отяжелеть и не сорваться со стебелька, и какой памятью знает, куда распустить свои ветки, какую нарисовать себе форму, чтобы быть красивым?

Во всем столько красоты — в цветке олеандра, в форме бабочки, в воде, если она течет и в ней плавают лучи, но лучше всего красоту воды передает капля, собравшаяся в цветке, — видишь, как луч солнца долетел до нее и стал наматывать на свою нить и забирать каплю, — смотришь с жадностью, жалея, что еще миг — и капля улетит в небо. Так и с бабочками, сто бабочек удивляют и ошеломляют, покрывая красным палисадник, отдавая красоту траве и кустам, но красоту самой бабочки можно ощутить, лишь рассматривая одну, — видишь каждую линию на теле, голубые точки на крылышке и серебристую пудру, так осторожно, словно боясь нарушить расцветку, посыпанную на пух ее тела, что кажется, вот сейчас затрепещет бабочка — пудра улетит и изменится окраска…

Удивительно: всей этой красоте будто нет дела до него. Душан подумал, что старый тут на поляне за домом рос и до того дня, как он родился, и, говорят, будет еще сто лет расти, даже простую бабочку поймать очень трудно, чтобы полюбоваться ее красотой, а сколько раз роза колола его шипами, прежде чем удавалось сорвать ее для больной бабушки, и тот соседский мальчик, которым все взрослые восторгаются, говоря, что он красивый, — какой он заносчивый, бездушный, прозвали его «глупым павлином».

Все красивое вокруг равнодушно взирает на мальчика, и сколько раз чувствовал Душан, как от долгого созерцания листьев тута холодеет душа, а если мальчик опять уходил в себя, в часы перед сном или в дни, когда не хотелось никого видеть и выходить на улицу, — душа снова теплела, и тогда тревожился он, что огорчил маму, хотел быть ласковее с Амоном, простить всем обиды. Эти меланхолические переживания длятся обычно недолго — видно, сама натура заботится о таких днях, помнит о времени; мальчика, утомленного красотой, она уводит осторожно, чтобы мог он в одиночестве ощутить свою душу, которая, как «медоносная пчела, собирает пыльцу с тысяч цветов для капли меда…».

А сколько волнения на улице в те дни, когда готовится веселье или свадьба, слышно всюду: «Приглашена Олия, вы слышали — танцевать будет Олия» — имя произносится с благоговением и взрослыми и мальчиками из крута Душана, говорят о ее знаменитых, шириной в четыре пальца, рубиновых браслетах, которые надевает Олия на руки и на ноги: «каждый стоит миллион — подарок любовников» — они позванивают при малейшем движении ее красивого тела.

Те, кто не сумел попасть во двор свадьбы, лезут на деревья посмотреть на танец Олии, стоят, восторженные, на крышах, а когда веселье кончается, об этом вечере говорят еще долго: «Нет, не так было: сначала учитель Камол в пьяном веселье бросил к ее ногам сторублевую бумажку: кто больше? И тогда шофер Нуриддин–девона [8] Девона — одержимый. — вот кто мужчина! — бросил сразу три сторублевки, хотел еще, но жена его вовремя оттащила…»

Это какое–то сумасшествие с деньгами, брошенными к ногам танцовщицы; мальчики Нуриддина ходят героями, глядя с укором на Амона и Душана, отец которых — скромный врач, хотя и ученый — знаток неизвестного ранее бухарцам языка — французского, — не участвует вместе с другими мужчинами улицы в гульбе на широкую ногу.

— Красота ослепляет, и люди, оглупев, бросают деньги, — пояснила бабушка. — В мои годы к ногам танцовщиц бросали ключи от целых поместий — варвары и язычники!

Но таких дней развлечений, сборищ, после которых вся улица говорила бы и спорила, было мало, люди собирались еще раз или два — весной, в «дни молодого ветра», и осенью, в «проводы ветра», чтобы пускать змеев.

В небе плыли сотни змеев разных цветов, с тремя углами, шестиугольные, шевеля хвостами и радуя мальчиков, чьи змеи улетали выше всех. Должно быть, оттого, что сама эта игра была связана со встречей и проводами ветра, с созерцанием облаков и неба, с пением змеев, с таинственными высотами, куда уплывали змеи, — в ней не было той суетливости, духа соперничества, как во время танца Олии; все, кто стоял на крышах, пуская змеев, были вежливы и деликатны, и, если случалось, что змей, привязанный на ночь за ветку дерева, чтобы своим пением усыплять двор, срывался и улетал в высоты, огорченному дарили соседи своих змеев, ибо считалось, что, если не все встретят и проводят ветер, лето будет засушливое.

Почему красота танцовщицы Олии делает человека бездумным и низким, а красота летящих змеев, облаков и ветра — душевным и участливым? Бабушка бьет его по плечу: «Не думай так много, ведь человек, который уходит в себя, — слепнет рано или же глохнет. Глаз должен видеть, а ухо слышать…»

— Ты ведь сама говорила, что бывают люди с поставленными вовнутрь зрачками. Прозорливые…

Кто эти, с внутренним зрением и слухом? Может, они тоже чувствуют медленное превращение? Слушая недавно, как отец читал матери медицинскую книгу, где рассказывалось о людях с обезьяньей лапой, слоновой ногой, лежащих в позе легавой собаки, Душан подумал, что вот подтверждение бабушкиных рассказов о превращениях — волка в царевича, плутоватого торговца в черепаху — и ученых объяснений мамы: «А человек кем был раньше?» — «Обезьяной».

Наверное, больные с обезьяньей лапой или слоновой ногой — это те, кто медленно превращается в другие существа с такой же удивительной и красивой формой, как человеческая форма — в собако–птицу, человеко–обезьяну, женщину–богомола.

«Заблудился мальчик и уснул под деревом, увидела женщина–богомол, какой он красивый, покачалась над ним, покланялась, затем осторожно взяла его, спящего, и унесла к себе в зеленый домик…»

В эту последнюю весну перед школой Душана приняли к себе в компанию учащиеся, местом встреч которых был пустырь, почему–то называемый русским словом «полянка». «Аз полянка дур нарав» [9] Не ходи дальше полянки (тадж.). , «Полянкадаги тут кук, аччик» [10] Тутовые ягоды на полянке синие, кислые (узб.). . Раньше казалось Душану, что на узбекском говорят только в деревне, откуда приезжает дедушка, или что живут в городе несколько таких узбеков, как отец, которых привезли издалека, чтобы выдать за них болезненных дочерей для здорового рода — как сделал покойный дед–судья. Но здесь, в компании учащихся, были и узбекские мальчики, приходящие на пустырь из соседнего квартала, и, если случалось, что какой–нибудь таджикский мальчик, повздорив из–за пустяка, называл узбеков обидным словом «пришелец», узбекские мальчики, для того чтобы подчеркнуть свое достоинство, показывали на Душана, говоря, что самый смышленый и спокойный из всех — узбек.