Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Нет, я только наполовину… Я дружу со всеми.

— Ты полный узбек, ты весь в отца. И фамилия у тебя узбекская — Темурий, — шептали ему, сидя под тутами. — Будь нашим атаманом.

— А что мне делать?

— Кто будет называть нас презрительно, того мы побьем по твоему знаку.

— Нет, зачем драться? Я буду мирить вас. — И он страстно умолял всех прощать обиды и не ссориться.

— Сказано ведь о нем: маленький имам, — отчаивались мальчики, и Душан в такие минуты особенно остро ощущал, что не чувствуют его до конца своим ни таджикские мальчики, ни узбекские, хотя, если бы он делал так, как хотят они, — затевал бы драки или принимал бы чью–нибудь сторону в ссорах, — все было бы по–другому, но не потерял ли бы он своего лица, не стал бы как все — для этого надо родиться, как Амон, покладистым, хитроватым, то есть полным жизни.

Первые дни Душан чувствовал себя очень скованно на пустыре — ведь попал он к мальчикам, которые собирались здесь давно, были у них свои разговоры, свои излюбленные места под тенью тутов с обеих сторон вдоль дороги. И сами туты были справедливо, по–братски поделены между мальчиками, и, кроме хозяина дерева, никто не смел весной собирать с него плоды.

В эту весну, когда Душану по праву взрослого досталась половина шелковицы, вся левая сторона синего тута, ягод так и не удалось собрать — приехали из деревни с серпами и вилами, чтобы срубить ветки и увезти их с листьями на корм удивительным червям, которые ткут шелковую нить. К вечеру деревья уже стояли голые, открыв пространство пустыря от дороги к дороге, от одних стен к другим, там, где поднималась от мраморных своих ступенек заброшенная теперь соборная мечеть с мансардой сбоку — домиком женщины–богомола.

Под голубым, разрисованным навесом, на потресканных каменных плитах сидели притихшие мальчики, каждый смотрел на свое дерево без листьев и ягод. Смотрели, и тоска быстро забывалась. Двое перешептываются, и вот уже мальчики, посмеиваясь, уходят за угол собора, остальные, догадавшись, крадутся за ними, и в тот самый момент, когда приятель снимает штаны, а другой поднимает над его голым телом кисточку с тушью, желая написать ниже спины длинное непристойное выражение, чтобы всех смутить и раззадорить, компания с криком бросается на шутников — кончается забава тем, что оба приятеля, облитые с ног до головы тушью, уходят домой — ночью, во сне, они забудут обиды. Обычные забавы мальчиков, рассказы о женившихся в четырнадцать лет, об увиденных тайком картинах из запретной жизни взрослых, смех, грубые выражения; но не только это легкомыслие в глазах маленького имама, бывают и вечера сдержанности, чаще после летнего дня, когда повеет прохлада, приятные часы — среди темноты ночи слышится голос, рассказывающий длинную и нескончаемую историю «Эмира Тимура, сына Искандера Двурогого [11] Искандер Двурогий — одно из восточных имен Александра Македонского. , губителя неверных, язычников и злодеев во всех странах и землях, заклятого врага колдунов и смутьянов».

Все больше удаляясь от взрослых внутри дома, Душан внимательно присматривался к взрослым на улице и выделял среди них самых забавных, чьи поговорки, походку или жест можно повторить иронически, чтобы посмешить публику на пустыре (слабеющая любовь к родным проявлялась в пародийном ощущении чужих), хотя эта насмешливость часто вредит мальчику, самого огорчает, как было после загадочного и зловещего по тону пожелания больной соседки, сидящей целый день у ворот. Она поймала маленького имама в момент, когда дразнил он ее, повторяя излюбленную фразу женщины, обращенную к прохожим: «Все ходят, а у меня ноги тонкие, как у птички, все едят сытно, а мне в горлышко зерно не попадает, все поют, а у меня язык бесчувственный».

Сначала ему нравилось, как эта женщина «умеет подать» свою болезнь, чтобы вызвать сострадание (всяк проходящий спросит, есть ли вода в ее ведрах, убран ли двор?), но потом Душан понял, что в ее сравнении себя с тонконогой птицей есть и особая хитрость, какая бывает у давно болеющих в отношениях с окружающими, — ведь нет ничего зазорного и глупого считать себя птицей, да еще «библейской», горлицей — она–то и поет редко, и отворачивается от крупных зерен.

Забавное представление вскоре приелось, хитрость была отгадана, и захотелось спародировать женщину у ворот, представить образ чуточку по–иному, чтобы было смешно, и вот тогда–то женщина–горлица, задетая дурачеством самого благожелательного мальчика на улице, и высказала ему свое странное пожелание, смысл которого Душан не сразу понял.

С трудом дождавшись вечера, он достал незаметно из шкафа свою книжку–вопросник и написал:

Пачиму нилза ест чужуйу пишу — и долго потом не мог уснуть, гадая, что ответят на это мама или бабушка, которые и придумали игру с вопросником, чтобы мог он для интереса к письму записывать туда свои вопросы, а утром читать ответы взрослых.

Почему нельзя есть чужую пищу? — было исправлено утром, а рядом написан ответ: нельзя чтобы один наедался от хвоста до ушей а другой голодал, — мамин почерк, хотя это «от хвоста до ушей» выдает бабушку, вопрос был слишком сложным, с нравоучительным выводом, потому ответ писался под диктовку бабушки.

Но ведь он не это хотел узнать, вернее, не так выразил свой вопрос — мальчик раздражен и отказывается от завтрака, пока не ответят ему, что дурного пожелала больная женщина. «Какая женщина?» — «Больная, я ее передразнивал, я виноват». Даже отец решает не уходить на службу, пока не выяснят, что же случилось, и стоит, полистывая раздраженно синюю книгу, с которой не расстается эти дни, — его любимое чтение — игривая повесть «Окассен и Николет», название ее с французским носовым «о» он с удовольствием, безо всякого повода: «Окассен и Николет» — повторял, пробегая по двору и не слыша бабушкино насмешливое: «Европеец!»

— Чтобы ты всю жизнь, мальчик, ел с чужим народом его пищу, — вот что пожелала ему женщина–горлица.

— Как можно желать ребенку такое? И что все это значит?!

— Да ерунда, предрассудки неграмотной женщины, — успокаивает всех отец. — Ну, есть же такое выражение: горек хлеб чужбины, но какое это может иметь отношение к судьбе нашего мальчика?

Бабушка с утра ушла к соседкам — был тот редкий день, когда она чувствовала себя лучше, — потому разговор быстро кончился, чтобы мальчик скорее забыл о тревожном, хотя без ее патриаршеского слова он все равно чувствовал себя не защищенным от недоброго пожелания женщины–горлицы. Но, наверное, так лучше, что все обошлось без бабушки и ее толкования, чего–нибудь вроде: «мальчик безгрешен, ведь ему нет еще и семи»! «болезнь — седьмое человеческое дело, должно учить мудрости и размышлению, а не злословию, мелкий пошел люд, ой мелкий» — это (ее загадочное число «семь») еще больше осложнило бы все, ибо многое, что она говорила, — непонятно мальчику, пугало его холодной точностью и скукой. Ведь сколь бы ни была очистительна и предохранительна для семьи ее ироническая мудрость, была она для всех тягостной своим трагизмом, ибо содержала в себе выжимки жизни, ее глубокое ядро без шелухи — страстей, глупостей, ошибок, беспечности и веселья, того, что составляет полноту жизни.