Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Да, что в этом дурного?! Я хочу, чтобы Душан играл на фортепьяно… — И почему–то начинал сердиться, понимая, наверно, что играющий на фортепьяно Душан — такая неубедительная картина. — А Амон пусть купается в ванне… Хорошо у тех, к кому я ходил, как к людям умным, в их квартиры… Ведь двор в доме — это еще не главное!

— Вы только послушайте, — зло посмеивалась бабушка и говорила нарочито громко, чтобы, должно быть, убедить всех остальных, ибо в спокойной властности, терпеливой несуетности была по–прежнему убеждена в своей правоте и проницательности. — Он даже перестает правильно выражаться, ученый человек, когда говорит об этом современном, модном, пахнущем, ярко блестящем. Давно ли твой отец был кочевником? А ты, его сын, еще как следует не привыкнув к земле, хочешь, минуя деревню и глиняный наш город, устремиться сразу в каменный. Какая путаница?! Смотри, как бы ты не запутался и не потерял себя и семью. И благословенная наша Бухара не сразу строилась — от двора к двору, — так и человек должен жить в своей среде, не метаться от своего к чужому, — втолковывала бабушка, но потом, уже ближе к смерти, перестала спорить, а отец, видя, как слабеют все ее доводы перед лицом смерти, какими бы они разумными ни были, становился все настойчивее в своих желаниях, которые от одного лишь того, что была обращены в будущее, в саму жизнь, казались ему верными. Но будущую жизнь эту еще надо было прожить, чтобы почувствовать ее ценность. А может, ошибочность?

Но прошло время, и, когда с отъездом отца в Афганистан все было решено, пригласили дровосеков, чтобы убрать всю левую сторону виноградника, спилить и сложить в нише его столбы — без мужчины в доме виноградник может теперь захиреть, и, если не срезать, не облегчить его, сгниют столбы и погребут под собой палисадник.

Но ведь странно — отец, должно быть, понимал, что если доводы бабушки о глиняном и каменном городе по нынешним ученым представлениям и не казались до конца верными, то житейская логика в них все же была. Ведь сам–то он понял проницательно все мытарства этих дровосеков, ушедших от привычной жизни в пустыне, но так и не пришедших пока, не нашедших приют и покой в горах и превратившихся оттого в городе в полуворов–бродяг. Выходит, легко понять жизнь другого, а в своей запутаться, даже если она похожа на жизнь, которую понял. Понимать и желать — ничего близкого в них нет, наоборот, одно лишь противоречие, понимание удерживает, а желание уводит, чтобы и отец, как и эти дровосеки, метался в поисках чего–то мнимого между разными жизнями, городами, родиной и чужбиной. Что гонит, что удовлетворит отца, найдет ли лучшее, если все противоречие, вся суетная борьба понимания и желания в нем самом; какую свою ненасытную часть он удовлетворит, если достигнет того, о чем мечтает? И не получится ли так, что, едва он почувствует умиротворение, перебравшись в новую квартиру, как желания поведут его совсем в другую сторону — и так вечный удел… полувора–полубродяги.

Душан, конечно, всего не понимал, что судьба могла дать отцу, но, вспомнив о разговоре матери и отца, его слова о дровосеках в ночь перед проводами отца, вдруг почувствовал к нему жалость: ведь и отец как дровосек. Может, глядя на них, он почувствовал сильное влечение к бродяжничеству, к приключениям, потому гнал дровосеков, не давая им ночлега. Все связаны между собой, как отец и дровосеки, смутными желаниями, беспокоящими, зовущими, и если негр–телохранитель притворялся дровосеком, а в дровосеке обнаружилось родственное с отцом то, может быть, сон Душана всегда оберегал не отдельно, сам по себе живущий его телохранитель, а отец, дух отца? И не дровосек, играючи, обнял мать а отец в те редкие часы, когда ему было хорошо с матерью…

Успокоенный этой своей догадкой, Душан уснул; зато в тот вечер, когда проводили отца в новую жизнь кажущуюся ему такой замечательной, все в доме не могли лечь в постели, говорили вполголоса, что теперь будет без отца. Амон обещал матери жалеть ее и защищать, Душан же внутренне был удален от суматохи, все ожидал, что вот вернется опять обиженный негр–телохранитель. Милосердный, он позабудет обиду отца, зная, что быть добрым и великодушным не так–то просто, надо привыкнуть к насмешкам злых и подлых, а более всего нуждаются в защите те несчастные, которые сплошь и рядом делают глупости по недомыслию.

Вот сейчас спустится негр по столбу в палисадник и наклонится, чтобы увидеть, как стонут во сне, не спят крепко, ворочаясь с боку на бок, мать и Амон, потом тихо направится к кровати Душана и вздохнет, предупреждая, — Душан успеет закрыть глаза и не испугаться… Так прождал Душан и услышал близко к полуночи, как по листьям виноградника пробежал короткий ветер, — поднялись листья, виноградник весь как–то сжался, потом затрепетал, словно ветер с самого вечера, лежа на стене, высматривал кого–то, и вот теперь набросился, забрал и помчался со своей жертвой, спрятавшейся между лозами. Что это была за жертва? Виноградный червь или жук–теленок, чувствующий приближение осени и заползший на самую мохнатую лозу, чтобы спрятаться от будущих дождей и холодов, а ветер, следящий за тем, чтобы в каждом дворе было достаточно людей, птиц и жуков, без которых все хиреет и гибнет, поднял жука и понес его, трепещущего от страха, через стены, улицы и дворы в тот двор, который уже долго жил без собственного жука в палисаднике, и мягко опустил там на листья… Душан желал отвлечься, но не мог избавиться от ощущения тоски, он прислушивался к шорохам, но негр все не возвращался. Вот уже и луна повернулась так над двором, чтобы осветить его лицо, обычно Душан не отворачивался от ее света, чувствуя, как тонкий, легкий и такой воздушный свет проникает через кожу внутрь тела и будто освещает внутри все, рассматривая сердце и сосуды, по которым бежит кровь, от этого далекого и постороннего вмешательства, Душан и себя ощущал легким, словно сейчас взлетит, — взволнованный, он дышал часто, держась за спинку кровати.

Сейчас же лунный свет, пройдя сверху, от безвремени, через время начинающейся осени, становился серым, и, ощущая это, Душан отвернулся, закрыв голову, и подумал, что, наверное, от этого света, потерявшего все свои яркие цвета, и бывает по утрам у неспавшего человека лицо осунувшееся и серое.

Так чувствовал он в эту ночь, что, оставшись без негра–телохранителя, духа отца, устремленного в алчную погоню, теперь теряет и другие связи; ветер, всегда приносивший ему прохладу, расторгает с ним договор, и луна отворачивается, и жуки больше не хотят жить в их дворе — и все для того, чтобы почувствовал он свое самое тяжкое, самое жестокое сиротство, по сравнению с которым жизнь без отца и даже без матери еще не кажется такой невыносимой.