Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Душану сделалось легко, и все, что его ждало впереди, уже не казалось таким страшным. И он решил не считать деревья и столбы и не запоминать в подробностях дорогу, по которой его вез на своей машине сосед Бахшилло, решил: как бы ни оказалось там тяжело, он не уйдет, не сбежит, смирится, ибо эта перемена, заставившая почувствовать себя спокойным, а мать, наоборот, страдающей, переживающей вместо сына, и смирила Душана.

Только почему–то странно ведет себя сосед Бахшилло, молчит, будто навсегда отгородился теперь от Душана, будто обиделся на него за то, что пришлось ему покинуть дом, оставить мать и брата Амона, и не столько на самого мальчика, сколько на его судьбу,. которую никто не предугадал. А ведь был Бахшилло всегда с ним ласков и, должно быть, как и все, обращался раньше к младенцу Душану на «вы»: «Как вам спалось? Что у вас со щекой, шмель ужалил?»

Неужто и сосед Бахшилло, узнав, что Душан не будет теперь жить на их улице, решил раз и навсегда безболезненно оторвать его от своего сердца, чтобы, не думая о своем маленьком и беззащитном брате, ожесточить душу и сделать ее нечуткой?

Эта перемена, начавшаяся от отца, а может быть, еще от прадеда и задевшая теперь жизнь матери и его жизнь и передавшаяся дальше чужому человеку — Бахшилло, сделавшая соседа холодно–равнодушным, так занимала мальчика всю дорогу, что он не заметил, как подъехали к Зармитану. Только удивило Душана, что Зармитан оказался местом, похожим на деревню деда, — такая же речка возле первых домов, туты и поле по левую сторону холма, будто поездка к деду, неожиданно прерванная, теперь продолжается. Вот ведь как… а он–то думал, уезжая из деревни в день смерти бабушки: то, что не суждено было пережить, чему порадоваться как новому опыту, так и останется теперь в стороне от его судьбы для того, чтобы могли это пережить другие. Значит, и то, что не переживет он среди родных дома, будучи в интернате, ощущения этих дней и лет не пропадут навсегда, а где–нибудь в совершенно незнакомом ему месте, может быть через много лет, к старости, вдруг повторятся с ним, и он узнает, что говорили и думали без него мать и Амон. Странно это, как круг, где жизнь топчется, перемешивая года и места, и, видно, уже заранее, еще до рождения, человеку все предначертано судьбой.

Подумал Душан в волнении и то, что, наверное, те самые мальчики, которые не успели показать им заросли, встретятся теперь ему в интернате, а он не знает узбекского: как быть? Что сказать про Амона? Ведь он обещал привести им городских тминных жвачек, чтобы отучить их от дурной привычки жевать восковые, пахнущие горькой свечой.

— А как я там буду говорить? — шепнул он матери, и та, укорявшая себя, что не могла устроить все так, чтобы не отрывать мальчика от дома, обрадовалась: заговорил наконец, стала убеждать Душана: все это нестрашно, в интернате говорят на трех языках: таджикском, узбекском и русском, можно объясняться на том, который знаешь лучше, или же смешивать все три языка — прекрасно поймут. И вот тут единственный раз сосед Бахшилло не выдержал свою роль отрешенного и вмешался, обратившись к Душану так же ласково, как в дни младенчества, на «вы»:

— А вы не поддавайтесь всей этой мешанине. Старайтесь больше говорить на нашем, таджикском. Он уже блекнет и теряется в Бухаре… — И пока он говорил все это убежденно, машина проехала мимо песчаного холма к одинокому, по большому и длинному дому — вдоль его жарких стен, заросших колючими кустами, — к воротам.

Вслед машине кричали и свистели мальчики, бегающие по глиняному забору, прыгающие вниз, к кустам и глядя на их возбужденный, задорный вид, Душан понял, что они и есть учащиеся интерната, не стесненные жестким порядком, ибо сама атмосфера Зармитана, так похожая на деревню деда, не могла не настраивать на простоту нравов, на расслабленность.

— Здесь, — сказала мать шоферу, быстро, суетясь, вышла из машины, показывая на старинные ворота, и ощущения умиротворенности и уверенности, продолжавшиеся от городского их дома до речки Зармитана, холма и ворот, словно остуженные этими словами матери, вдруг сменились суетливостью, будто только подстроившись к настроению матери, ее нарочито–неестественной быстроте движений, Душан мог теперь обрести уверенность среди чужих людей.

«Но ведь она сейчас уедет… так нельзя», — подумал Душан, мельком, с невниманием глядя на то, как открылось в воротах окошко и мать подала кому–то в протянутую руку бумагу, видимо пропуск.

Ворота распахнулись так широко, что ожидавший тесноты и духоты Душан с удивлением увидел большой двор с палисадником и далеко, по обе стороны окна классных комнат. Из такой дали учащиеся не могли разглядеть новичка в окно.

Подумав, что бессмысленно искать поддержки у матери и что отныне он остается здесь один, Душан вновь замкнулся и, пока шел через двор, а потом и через коридор ко второму двору, самому большому, с верхней и нижней площадками, с классными комнатами и двумя лестницами, ведущими в мансарды, чувствовал, как что–то уводит его отсюда, легкая отрешенность и оглушенность… Подумал: «Странно, почему брат Бахшилло сказал мне опять на «вы»? Я ведь уже давно «ты».

Не потому ли, что человек, оторванный от дома, вдруг снова делается в глазах другого маленьким? А может быть, в его обращении и было столько почтения оттого, что Душан принадлежал к древнему и благородному роду, и не только к людям такого рода, но и к его баранам надобно относиться с подобострастием? Так неожиданно иронически Душан подумал о соседе Бахшилло, разглядывая первый, передний двор, который казался серым и не очень приветливым. Зато этот, следующий, мог ошеломить своей красочностью — голубыми плитами, которыми обложены обе площадки, резными дверьми классов и росписями наружных стен и деревянных навесов — сочетанием красок и линий, создающим ощущение утонченности и древности.

Мать на все показывала, желая взбодрить сына, сказала, что был это гостиный дом бухарского князя Арифа, будто не только облик самого дома, но и имя — Ариф — могло наполнить Душана ощущением места, привязанностью к нему, но сын смотрел на окна, на смутно различимые лица учащихся и воспитателей, а когда уходили из этого двора по второму, каменному коридору, повстречали толпу мальчиков, которые, видно, сразу же узнали в Душане новичка, потому–то каждый из них, пробегая, старался толкнуть его плечом, чтобы выходкой этой уже с первого знакомства приобщить его к дерзкой жизни силы, озорства и плутовства.

Это были такие же мальчики, как на его улице, в деревне деда, в городской школе, куда ходил он всего неделю, только более раскованные и грубоватые, загоревшие возле здешней речки, шумные и самостоятельные без родительской опеки. Мимо Душана по коридору, квакая и пуская струйки воды на стены, прополз мальчик, подгоняемый старшим, который, сидя на нем верхом, хохотал, раскачиваясь из стороны в сторону. И кто–то в сутолоке коридора наступил Душану на ногу, сразу же вернувшись, насупленно потребовал «верни!», но, видя, как Душан недоуменно растерян, угрожающе прошептал: «Ты что?! Ну–ка наступи!» — и подставил правую ногу. И побежал потом, успокоенный, не задумываясь наверняка над тем, что странным своим поступком, сам того не ведая, сообщил новичку одно из правил их совместной жизни.