Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

И мальчик Аппак, который вбежал в комнату и, не замечая Душана, сел, тяжело дыша, тоже казался знакомым, да еще таким, с которым связано нечто неприятное, драка.

— Имя странное — Душан… — криво усмехаясь, сказал Аппак.

Душан решил сдержать обиду и как можно бесстрастнее, с достоинством ответил:

— Я родился в понедельник. А это ведь не очень хороший день. Но чтобы не обижаться на судьбу и не высказать свое презрение к понедельнику, решили смилостивить этот день и назвать — Душан [16] Душан — от «душамбе» — «понедельник». , — сказал он так, как объясняла ему бабушка, как велела говорить, если будут смеяться над его именем, не раскрывая, разумеется, того, что имя это все равно не подлинное.

— Тогда правильно — Душам. — Аппаку понравилось и то, как Душан это сказал и как держался невозмутимо, он внимательно и на этот раз без ехидства посмотрел на новичка.

— Да, конечно, Душам, но Душан легче, привычнее, — сказал Душан и сам подумал, что даже это внешнее называемое имя тоже с обманом — не «н», а «м».

— Ну да, ведь дети дракона зовутся драконятами, а коровы телятами, — согласно закивал Аппак, должно быть утомившись от всех этих премудростей с именами новичка. Оказывается, его выгнал с урока Пай–Хамбаров и велел в наказание вытереть пол в комнате отдыха.

— Но пол здесь чистый. Ты не выдашь меня? — спросил Аппак и позвал Душана в спальню, чтобы мог он заранее занять пустующую кровать рядом с его кроватью.

— Разденься и ложись, будет дежурный гнать, скажу, что тебя лихорадило. Вообще–то, свобода! Здесь никто никого не гонит, только Пай–Хамбаров иногда из класса, если нечаянно попадешь в него. Знаешь, трубка медная, в нее закладываешь абрикосовую косточку и стреляешь. Я сам изобрел… Сейчас все по интернату бегают, трубки выворачивают. Один чудила хотел даже водопровод ломать… Ну, идем, ложись. Раббима хотят рядом со мной, а от него нехорошо пахнет…

Аппак взял чемодан Душана, а его самого потянул к выходу за руку, но Душан, смущаясь, не знал, что делать, ведь нехорошо ложиться днем, притворившись больным, и все из–за прихоти Аппака, властного, стреляющего из медной трубки. Наверное, чтобы не солгать Пай–Хамбарову, надо солгать Аппаку, унизиться, сказав, что от него самого дурно пахнет, иначе стрелок из трубки не отстанет…

Но в это самое время весь класс вбежал в комнату, оттеснив Душана и Аппака в угол, и хотя Душан еще издали слышал какой–то смутный гул, чувствуя, как бегут мальчики через двор, но все равно их появление было неожиданным. Свистели, топали ногами мальчики, которых ждали теперь до вечера беготня по дворам школы, коридоры, безделье и игры — веселые часы, не омрачаемые даже жесткими правилами мужского интерната.

Стали приглядываться к Душану, но не толкали, как в коридоре, подчеркнуто с вниманием смотрели — одни, чтобы сразу же выразить взглядом неприязнь, другое — равнодушно, но были и такие, легкие на знакомство, как Аппак, которые, подойдя к Душану, молча протягивали руку, чтобы пожать ее, а потом отойти в сторону.

После уроков, прежде чем звать мальчиков в столовую, загоняли их в комнату отдыха, чтобы не бегали они но двору и не заглядывали в окна старших классов. Об этом сказал Душану дежурный Мордехай, тоскливо и не мигая глядя не в лицо новичку, а в его наглухо застегнутый воротник. Оказывается, Пай–Хамбаров велел ему показать Душану умывальную комнату и спальню.

Умывальная с множеством медных кранов на вздутых, вспотевших стенах была здесь же, рядом с комнатой, откуда Мордехай с Аппаком позвали Душана во двор. Такая же дверь, как и первая, вторая, третья по ряду между нижней и верхней площадками двора, и, глядя на эти двери, Душан вдруг проникся ощущением чего–то потерянного… словно он уже заходил в одну из дверей, чтобы поискать забытое, но что это было, не смог вспомнить — странно… А следующая дверь была уже спальней, куда мальчики зашли, чтобы поставить в ряду чемоданов и мешков чемодан Душана.

Душан заметил, как хорошо заправлены кровати, весь облик спальни был в резком контрасте с умывальной, и, должно быть, эта чистота и порядок чем–то смутили Аппака, который бросился на кровать, кричал, катался с боку на бок, не обращая внимания на дежурного Мордехая, сбросил на пол одеяло. Затем выбежал вон из спальни.

— Он меня не уважает, — пояснял робко Мордехай. — Хочет, чтобы мне попало за беспорядок. — И, пока они с Душаном поправляли одеяло, спросил: — Ты будешь спать с ним?

— Не знаю, где скажут…

— Он вскакивает среди ночи, говорит: надо выпустить храп и открывает окно. К нам залетают такие черные бабочки. Вялые, как куколки червей. Ни бабочки, ни черви–дегенераты — выпускают прямо в лицо бедую жидкость… — Мордехай, видно, еще что–то хотел рассказать из тревожащего, но, увидев в окно Пай–Хамбарова, прошептал: — Скорее, не то нам влетит…

«За что?» — хотел спросить Душан, ибо успел решить для себя, что Пай–Хамбаров человек незлобивый и мягкий.

Они как раз выбегали из спальня, когда столкнулись с воспитателем во дворе. Пай–Хамбаров выразительно посмотрел на мальчиков, как бы желая угадать, чем они занимались в спальне, спросил Мордехая:

— Ну, все показал новичку? — И, не дождавшись ответа, зашел в комнату отдыха, не взглянув еще раз на Душана.

Душан опять обиделся было на Пай–Хамбарова за равнодушие, ведь воспитатель ему сразу чем–то понравился, и, сидя в комнате, мальчик все думал о том, что же такое ему скажет Пай–Хамбаров подбадривающее. Но потом решил, что глупо обижаться, ведь Пай–Хамбаров почти ничего не знает о нем, не знает, как тоскует он о своем отце, хотя и не признается в этом даже себе. Воспитатель, должно быть, думает, что Душан такой же, как Аппак, стреляющий в учителя косточкой, как Мордехай, боящийся ночных бабочек.

«Ладно, — подумал Душан, — буду сам… без Пай–Хамбарова» — и, слыша, как все кричат: «Котлеты с макаронами!» — и бегут в умывальную, остался стоять, сконфуженный, во дворе.

А в столовой, рядом со спальней, уже гудели и позванивали ложками мальчики старших классов, дежурные толкалась у окна, подавая тарелки с супом.

Душан попробовал суп, но не смог есть, непонятно отчего потерял вкус к еде. А когда отодвинул от себя тарелку с макаронами, вдруг вспомнил заклинание женщины–горлицы: «Чтобы ты всю жизнь, мальчик, ел с чужим народом его пищу» — и возмущение домашних этими ее словами.

Вот не может он встать сейчас решительно и сказать: «Я, Душан Темурий, могу не есть неделями, не радуйтесь…», как думал тогда, не может ведь… Не может сделать многого важного, о чем воображал, значит, не только мать и отец, их жизнь, перевернутая наизнанку, оказалась другой, но сам он, Душан, другой, каждый раз не такой, каким он себя представлял…