Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Интересно, лучше нам будет при искусственнике или хуже? — называя Пай–Хамбарова кличкой, которая давно, еще с четвертого класса, прикрепилась среди них к воспитателю; однажды в порыве откровенности, так любящий о себе рассказывать, он поведал классу, что так и не отведал в младенчестве материнского молока — какой–то запах его смутил, и отказался он брать грудь, и тогда пришлось его взращивать искусственным питанием, за что и был прозван Аппаком «искусственник». И было это первой чертой иронии, за которой остались целых три года любви, обожания, подражания Пай–Хамбарову, когда был он у них не только единственным учителем по всем дисциплинам и воспитателем, но и защитником вместо отца, добрым, внимательным, всегда приходящим на помощь, деликатно не выделяющим любимчиков, о недостатках которого боязно было не только говорить, но и замечать их — казалось, что их просто нет у Пай–Хамбарова. И вот эта кличка «искусственник» как бы выражала теперь новое отношение к воспитателю, ибо отныне он учил не один, появились и другие учителя, по новым наукам, и обожать их всех было просто невозможно, и не потому, что у всех у них были большие недостатки — просто мальчики взрослели и стали замечать смешные привычки своих учителей, их ошибки, противоречивые суждения — и все это заглушало ту слепую веру и любовь к своему первому воспитателю — Пай–Хамбарову, сделав отношение к нему ироничным и более трезвым.

Зато едва Пай–Хамбаров занял место директора, с первого дня «новых веяний» жизнь в интернате стала меняться, перестраиваясь: убыстрился ритм, словно завели отставшие часы и расписали быт по минутам, чтобы почувствовали все порядок и дисциплину и полноту дня от подъема по команде дежурного до ухода снова на сон.

Организовали кружки филателистов и кролиководов, слесарные, кулинарные мастерские, общества любителей русских и узбекских народных инструментов, так что день, неспособный более вмещать все это в свою полноту, распирало, и какой–нибудь час, в полдень или ближе к закату, обязательно лопался. И тогда все чувствовали, что больше не могут выдержать нагрузки, ворчали, но продолжали делать все, как задумал прогрессист. И только старые воспитатели во главе с Айязовым, не выдержав темпа, гордо ушли из интерната, зато бедная тетушка Бибисара, сменившая цветастое платье зармитанского покроя на удобную для бега европейскую юбку, терпела из–за своих не умерших еще до конца нежных чувств к Пай–Хамбарову.

Пока Душан из врожденной осторожности ко всему новому не торопясь обдумывал, в какой кружок ему лучше войти, чтобы были там приятные мальчики, как Мордехай, все успели организоваться по способностям и вкусам, и пришлось Душану играть в обществе любителей узбекских народных инструментов — благо оркестр там был еще не полностью собран. И хотя сразу выяснилось, что у Душана нет музыкального слуха и чувства ритма, все равно его оставили среди любителей — ведь не быть же ему в самом деле не охваченным культурным воспитанием.

А вечером почти ежедневно устраивали для старшеклассников «два часа танцев», где, кроме танобар, лязги, рохат, оёкуйин [27] Узбекские национальные танцы. , разучивали евро–восточные гибриды — бухарский вальс, андижанскую польку, пскентский фокстрот, туркестанское танго, по поводу которых неуклюжий, после двух «па» спотыкающийся Душан язвительно сказал такому же нескладному Мордехаю:

— Вот к чему привело увлечение нашего «искусственника» «Западно–восточным диваном» Гёте…

И так танцевали, говоря колкости и резвясь, до того дня, пока им вдруг не объявили, что завтра, в воскресенье, приедут к ним приглашенные в гости старшеклассницы ташлакского женского интерната. И было это вначале встречено растерянностью, а потом, после осмысления, таким ликованием, что даже Душан поддался суетливому, нервозному ожиданию, приготовлению к встрече. Стали доставать из тайников одеколон, Аппак безопасной бритвой весь день подправлял себе едва чернеющий пушок над верхней губой, пришивали пуговицы к пиджакам, гладили брюки и воротники, с непривычки чихая от пара из–под раскаленных утюгов.

И долго потом не могли уснуть, болтая о завтрашнем, — кому какая девушка будет напарницей в танце. Ироду пророчили хромоножку, низкорослому Аршаку — двухметровую баскетболистку, а Мордехаю — партнершу с гусиной лапой, будто бы подойдет к нему красивая внешне ташлакская воспитанница и, пригласив на «дамский вальс», протянет руку, у Мордехая в глазах потемнеет от радости, и, не видя ничего перед собой, он обнимет ее одной рукой за талию, а другой сожмет нежно ладонь партнерши — и похолодеет от ужаса, крикнет на весь зал, почувствовав, что сжимает он сросшиеся гусиной кожей указательный и большой палец прекрасной танцовщицы.

— Боже, какая чушь! — воскликнул Мордехай, икая от холодного ужаса.

— Это женщины–демоны, — сказал Дамирали, — слышал я, что, если они привяжутся, не оторвешь, усохнешь и кончишь свой век молодым и чахоточным. — И, видя, что никто особенно не заинтригован его словами — даже Мордехай не откликнулся, — Дамирали, чтобы поддержать разговор в таких же развязных тонах, вспомнил о Ямине, подтрунивание над которым всегда было беспроигрышным: — Интересно, а к Яму подойдет какая–нибудь или еще издали почувствует?..

Ямин, должно быть, сам хотел ответить; возмущенный, он даже привстал на постели, но хихиканье мальчиков сегодня почему–то острее и быстрее задело Душана, который сбросил с себя одеяло, сел и, презрительно глядя на Дамирали, сказал:

— Все это пошло, Дам… жестоко и пошло. И ведь знаешь, что Ям страдает… не мудро. — И поймал на себе благодарный и такой страдальческий взгляд Ямина.

— «Не мудро», — передразнил его Дамирали, но больше ничего не мог ответить, только агрессивно насупился, готовый полезть в драку. Видя все это, Аппак поспешил вмешаться, чтобы сгладить, потушить страсти.

— Хватит вам, братцы! В такой вечер… — И пропел, дурашливо жестикулируя: — «Ведь завтра весь мир будет ваш… Его красоты, его красотки. Ха! Ха!» Ты сказал, Шан, о мудрости, и я вспомнил, что ты хотел как–то рассказать о своей классификации всех этих умников–разумников… Братцы, это должно быть интересно…

Пока он говорил, Душан успокоился и, любящий рассказывать назидательное, удивлять и даже шокировать, с готовностью откликнулся:

— Это не совсем мое, Пак, часть говорила мне бабушка интеллигентная, религиозно образованная, словом, «из бывших». А часть я сам домыслил и построил некую систему… Значит, так: просто умный — это понимающий все, но почти всегда действующий в разладе с совестью и внутренними своими сокровенными святыми потребностями. Все, что у умного в сознании, — приобретенное, но недостаточно духовно окрашенное, оттого и мысли его часто невозвышенны. Он много действует и все направляет вовне, на мир, — и много злого. Разумный — проникающий и видящий все глубже и точнее умного и сам состоящий из противоположных положительных и отрицательных частей, оттого более сдержанный, осторожный и деликатный с миром, он уже не все посылает вовне, а думает о своей душе… Зато мудрый — это видящий все в гармонии, с собой в ладу, доводы ума проверяет сердцем и умеет так управлять собой, чтобы не причинять другим хлопот. Мудрость — это не философия, а житейское поведение. — Некоторое время в спальне молча обдумывали сказанное Душаном, осмысляли, не желая, должно быть, спорить, и лишь Тестостерон решил возразить, и не из–за того, что придумал нечто более убедительное, отвергающее услышанное, а из всегдашнего чувства противоречия самому Душану.