Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Я Душан, а ты тути, — говорил он ей, убежденный, что стоило ему однажды назвать ее так, как слово это сделало свое волшебство, превратило бабушку в попугая.

— Ну и что же? От этого я же не стала другой или хуже, — отвечала бабушка, чувствуя, что уже давно боится выходок внука и оттого незаметно теряет над ним власть.

— Стала ты попугай. Нет у тебя теперь музыкального сундучка. Попугаи живут без сундучков. И теперь я отгадаю его тайну.

— Не торопись, вырастешь и узнаешь, что там, в сундучке. Разве тебе недостаточно того, что там музыка? Это ведь лучше того, что там внутри…

— Мне надоест видеть тебя попугаем, я скажу: ты лопата, возьму и стану копать тобой палисадник, — говорил он, ибо был уверен, что и живое и вещь каждый раз меняют свою сущность, если их называть по–разному, все многолико…

— Глупости! — прерывала его бабушка, не догадываясь даже, что и в истории Попугая все бесконечно превращается, называясь каждый раз новыми именами…

Место, где он теперь сидел и слушал бабушку, было самым лучшим и уютным во дворе. Он прижимался спиной к теплой, еще не успевшей остынуть стене большой гостевой комнаты, справа его закрывали ставни, а слева он просил садиться бабушку, и получалось нечто вроде ниши, полутемного пространства — тихий, меланхолический голос бабушки, мягкое одеяло под ногами, чашка с остывшим чаем, откуда он изредка делал глоток, когда от увлекательного рассказа и теплого сквозняка высыхали губы, свет, падающий косо на его руки, резные узоры на ставнях, создающие ощущение красоты, древности и покоя, — все это искушало ленью и недалеким временем сна, когда он прямо отсюда, из своего теплого убежища, переберется в постель и ляжет…

Таких мест, которых он сам нашел и облюбовал, было не так уж много в доме, больше было мест, где становилось сразу неуютно, нехорошо, душно, — скажем, он дольше минуты не мог находиться в большой нише на стене, которая закрывала двор от улицы, там, где рядом с кувшином любил молча сидеть и думать брат. Или там, где нравилось быть отцу, — на кровати в нижней площадке под сенью виноградника — он тоже не мог усидеть. Отец часто сажал его рядом с собой на кровать, сам он на своем привычном месте, умиротворенный, приглашал Душана послушать какую–нибудь увлекательную историю, но Душан не мог, ерзал, думая, как бы ему так уйти, чтобы не обидеть отца, вот если бы отец пришел к нему и прижался, как и он, к теплой стене и закрылся от света ставней, они бы чудесно провели время вдвоем, но, видно, отцу там было не так хорошо, как на кровати, ибо все любили только свои места: и мама, и бабушка, и брат.

Кроме этих привычных и непривычных мест во дворе, были еще и места, не полностью разгаданные, со своей маленькой тайной, такие, как олеандр и виноградник.

Он уже успел проследить всю длину времени, от весны до глубокой осени, когда тонкие лозы виноградника отец закапывал в землю палисадника, а толстые и старые, которые нельзя было снять с навеса, закутывал бережно: сначала слой сухих листьев, сбитых с самого виноградника вокруг лозы, затем слой ваты, а. потом уже сверху обматывал лентами войлока — Душан держал конец ленты, а брат прочищал садовой щеткой те лозы, которые еще не закутаны, снимал старую, висящую кору, чтобы не завелась там тля.

Всю зиму потом виноградник стоял обледенелый и вместо гроздьев с него свисали сосульки — воробьи стучали по ним клювиками и, простуженные, улетали. Но вот сосульки начинали укорачиваться, сбрасывая с себя капли; неделю они позванивали о мерзлую землю, временами умолкая, когда ненадолго возвращались холода, и опять удлиняясь. Но отец уже точил лопату и садовые ножницы, нетерпеливо пощелкивал ими возле своего уха, словно ножницы эти и должны были принести с собой тот далекий гул весны, долгожданный звук ее, от которого все сосульки разом падали с виноградника, оголяя его.

Тайной виноградника была его магическая власть над всеми, власть невидимая, неназванная, оттого и не разгаданная пока Душаном. Он только видел — стоило винограднику раздеться, сбросить со своих лоз прошлогодние листья и войлок, как все в доме, словно подражая ему, тоже снимали с себя зимние одежды, вдруг ставшие тяжелыми, пахнущими едой и пылью, и тоже одевались легко, во все белое и чистое, а зимнее быстро прятали в сундук и закрывали на замок, стараясь скорее забыть о нем как о чем–то неприятном и тягостном, и как все хмурились, ссорились, когда неожиданно на день или на два возвращалась опять зима, как неприятный гость, который что–то забыл в доме, — но такие дни, когда надо было снова доставать из сундука зимнюю одежду и одевать ее не аккуратно, на все пуговицы, а так, набрасывать себе на плечи, чтобы в любую минуту переодеться, — были очень редки, дни, похожие на фокус с переодеванием.

Как все были приветливы и милы, легко одетые, часами прохаживаясь под виноградником, наслаждаясь собственным крепким, помолодевшим телом, походкой руками без перчаток и головой без шапки, на которой от лучей солнца пошевеливались волосы.

Площадка под виноградником была узка, и эти прогулки поодиночке были похожи на танец, на лесть винограднику, с которым, как и со двором, надо было вступить в тайный сговор, а весна была в роли судьи и следила, не нарушается ли договор. В случае уловки или хитрости, замеченной в ком–то, в человеке или винограднике, весна тут же посылает как наказание холод, чтобы нарушить все до нового соглашения.

А виноградник тем временем уже сбрасывал с себя зимнюю кору — с легким треском снимались с лозы длинные ленты, как кожа при линьке, и стелились они по земле, по плитам двора, путаясь под ногами. Обнаженная лоза, подставляя солнцу зеленое, гладкое тело с тонкой новой кожицей, набиралась со вздохом соков, и сок этот потом, напоив ветки, выступал на концах и застывал, превращаясь в белые, с пушинками почки.

Воробьи набрасывались на них с жадностью, пытаясь разорвать клювами, но, утомившись, довольствовались тем, что немного держали в клювах почки, будто были они сладкие, душистые и насыщали вкусом и запахом, а потом, так и оставив нетронутыми, улетали прочь. Пока зрели эти твердые почки, виноградник не ждал, а распускал свои усики, и они хлестали воробьев по ногам. Вначале ровные и висячие, усики толстели и скручивались колечками, чтобы потом выпрямиться снова, когда превратятся они в гроздья с ягодами.

Ягод ждать долго, и всех мучил соблазн пожевать эти усики, и каждый, тайком от другого, срывал их и наслаждался кисловатым, но таким земным, съедобным его соком — первым соком весны. Может, потом от этого сока все и становились немного суетными, ходили быстро, с красными щеками и живым блеском в глазах — легкое головокружение и хмель. Даже бабушка, штопая что–то, вдруг напевала любовную песню, а отец, проходя мимо, усмехался, как бы уличая ее в том, что и она не удержалась и пожевала тайком усики.