Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— С тех пор, как вы стали директором, Амин Турдыевич!

Пай–Хамбаров хмурился и, устало махнув рукой, делал выговор собеседнику:

— Ну, к чему это. Ты еще, можно сказать, совсем не жил, а уже пропитался вредным запахом подхалимства. Откуда? Не генетическим ли путем? Тогда как нам, воспитателям, бороться, исправлять, выпрямлять? Мы ведь не владеем секретами генной инженерии…

Душан, которого увидел Пай–Хамбаров, был, конечно же, находкой, ибо директор знал, что беседовать с ним хотя и трудно, но всегда интересно — обязательно скажет что–нибудь небанальное, а то и остренькое, на грани недозволенного, предосудительного. Поэтому, желая взять инициативу в свои руки, Пай–Хамбаров сказал укоряюще, едва Душан открыл дверь кабинета и глянул директору в глаза:

— Ну, этот всегда озабочен, мировая скорбь, а, Темурий?

Встреча эта была для Душана столь неожиданной, что он не знал, как объяснить свое раздражение и надо ли объяснять.

— Скажи честно, Темурий, был ли хотя бы один день в твоей жизни здесь, чтобы тебе было хорошо? Нравилось? — Пай–Хамбаров почувствовал, что, возможно, взял не тот, несколько резковатый, унизительный для Душана тон и что разговаривать так с бухарцем — значит заведомо не добиться его расположения и искренности.

— Вы говорите так, будто сегодня вечером собираетесь вручать мне мою характеристику и аттестат зрелости, — сказал Душан хмуро, делая вид, что не заметил жеста Пай–Хамбарова, пригласившего его сесть напротив.

— Ну хотя бы так! Верно! Допустим, что к вечеру я должен написать твою характеристику. И заметь — она потом будет следовать за тобой всю жизнь: и в армии, и в институте, и на службе… — обрадовался Пай–Хамбаров такому повороту разговора, казавшемуся ему более безобидным.

Душан, который все еще не понимал, к чему клонится беседа, сказал тихо, опустив глаза, словно ему стало вдруг жаль Пай–Хамбарова:

— Не знаю… только я написал бы на себя другую характеристику. Не лучше, нет, другую…

Ответ был таким, которого ждал Пай–Хамбаров, — не банальный, остренький, и директор даже привстал от удовольствия, думая, как бы так сказать, чтобы Душан оценил, проникаясь симпатией к собеседнику.

— Выходит, мы не так понимаем твой характер? Мы, коллектив воспитателей, которые думаем о тебе, даже когда ты спишь? К чему этот пессимизм? Конечно, я чувствую, ты сейчас подавлен, находишься в кризисном возрасте. Все время от времени испытывают кризис: и большая общность людей, и отдельная семья, и даже отдельная личность. Первая полоса кризиса — твой возраст: четырнадцать–пятнадцать лет, вторая полоса — в тридцать лет, и так далее. — Пай–Хамбаров сделал паузу, чтобы всмотреться в Душана и понять, какое впечатление производят на бухарца его слова, но, так и не уловив никаких эмоций на бесстрастном лице мальчика, огорченно добавил: — Однако ты не должен чувствовать одиночества, ибо все, кто попал в полосу кризиса, находятся под нашим особым наблюдением… Ты ведь не можешь отрицать, что последние три–четыре года жизнь в интернате стала совершенно иной. Согласись, люди стали лучше, исчезли страх, наушничество, подхалимство. Теперь учащийся не бежит к директору ябедничать, шептать на ухо. Все на доверии, уважении к воспитателю, и если есть еще отдельные отрицательные… К примеру, ты, Темурий, почему не на занятии?

Этот неожиданный вопрос заставил Душана съежиться — забывшись, расслабился во время длинного монолога Пай–Хамбарова, успокоили приятные нотки его неторопливого, доброжелательного голоса.

— Я отказался копать кирпичи! — сердито сказал Душан. — Для Болоталиева… Все пошли, я остался один.

— Как один? — удивленно переспросил Пай–Хамбаров. — И ты один из всего класса отказался? — И будто только теперь понял — рассмеялся и, шагнув к Душану, стал рядом, высокий, но уже чуть располневший, словно желая хорошенько разглядеть смельчака. — Все пошли, а он один отказался, ибо чувствует в себе гордость, желание не поступать против совести… Да, Темурий, определенно из тебя не получится молот, ты рожден быть наковальней. Это трудный, но наиболее достойный путь в жизни, ибо как сказал старик Гёте: «Человеку кажется более почетным и желанным быть молотом, а не наковальней, и все же какой необычайной внутренней силой нужно обладать, чтобы выдержать эти бесконечные, неумолимо повторяющиеся удары…»

— Да, — ответил ему с ироническим пафосом Душан. — Но какие прекрасные молоты делаются потом из наковален, когда на них появляются трещины!

— Возможно, возможно… — решил сбавить высокий тон разговора Пай–Хамбаров, чтобы не вредить его воспитательному смыслу. — Я уважаю твой возрастной скептицизм, но позволь… — Здесь он вынужден был не договорить и повернуться к двери с недовольным видом. Широко распахнув ее, в кабинет торопливо вошел взволнованный Томато–Ротт, воскликнув с порога:

— Такого, простите меня, уважаемый Амин Турдыевич, в моей практике еще не было! — Но, заметив Душана, сбавил голос и пробормотал что–то, наклонившись к уху Пай–Хамбарова, и Душан, в котором все напряглось от дурного предчувствия, лишь по движениям губ воспитателя понял отдельные слова: «Ямин», «драка», «дежурство»…

Пай–Хамбаров как бы возмутился, но не столько происшедшему, сколько невнятному шепоту Томато–Ротта, и, не дослушав его, сел в свое директорское кресло.

— Да не нужно делать из этого тайны, уважаемый Альфред Иванович. Уверен, что они, — показал Пай–Хамбаров в сторону Душана, — уже раньше нас узнали. Так что прошу без шепота… И будьте самокритичны, если это случилось в ваше дежурство…

Вместо того чтобы стать самокритичным, Альфред Иванович сделался вдруг язвительным — поправил галстук, кашлянул солидно, чтобы доложить по всей форме, как подчиненный директору:

— Довожу до вашего сведения, Амин Турдыевич, что сегодня утром девятиклассник Ямин Базаров участвовал в драке и случайно, как он утверждает, упав, повредил руку. Пострадавший доставлен в зармитанскую больницу, где, по словам врача, чувствует себя хорошо… — И добавил, не сдержавшись, уже не по форме: — Дикость какая…

Все, что сжалось в Душане от тоски, и вытолкнуло его сейчас вон из кабинета. Вслед ему донеслась лишь реплика Пай–Хамбарова: «А мы только что говорили о кризисе возраста», но, может быть, все это послышалось. Душан был в таком напряжении, что не заметил, как пробежал мимо спортивного поля, прыгнул через забор в зармитанский переулок.

Он испытывал такой подъем, такой полет, словно отрывался от темноты земли, и душа его светлела, открываясь для нового понимания, глубины чувствования. И, поглощенный своими переживаниями, которые радовали и заставляли страдать, Душан не удивился, не взволновался встрече с дровосеками — матчои. Прижав к плечу свои длинные, как ружья, топоры, они перебегали дорогу, подальше от криков женщин у ворот, усмехаясь в рыжие бороды.