Надежда Кожевникова - После праздника

Мать вспоминала. Дочери шел восьмой год, кружок хореографический она посещала, черт-те куда приходилось ее возить и полтора часа топтаться на морозе, в сырости, время от времени заглядывая в полуподвал, где…

В другой жизни, другом мире, беззвучно, недоступно, непонятно как, без всякого видимого усилия дочь взлетала. Летела… Узкое тельце, восторженное, чужое всему, все забывшее, запрокинутое лицо — мать глядела, не узнавала, пугаясь, гордясь, предчувствуя уже что-то опасное. И притоптывала неуклюже в снегу, похлопывала себя, как тюлениха, чтобы окончательно не закоченеть. Дочь летала.

Вечером они, отогреваясь, пили чай. Мать беспокоилась, хлопотала: ведь, возможно, девочка ее еще продолжала летать.

А однажды так случилось, что мать попыталась взлететь и сама. Неудачно, запоздало. Ключ в дверной замок не получалось вставить, и она смеялась, оглядывалась, прикладывала палец к губам, понимая, что нелепа, беззащитна сейчас — и права. Только так, иначе нет никакого смысла.

Вошли. Перешептываясь, оступаясь в темноте, дурачась. Помолодевшие, развеселившиеся, поверившие друг другу в этот час, который мог стать решающим. Так, по крайней мере, казалось.

Прошли на кухню. Ту же самую, коммунальную, в безупречном казарменном порядке, где каждый помнил наизусть свои обязанности, не задумываясь о правах. Но там было тепло, и ни алюминиевый мятый чайник, ни клеенка истертая, ни шаткий столик не отвращали своей убогостью. Лампочка под потолком без абажура выжигала и намек на какой-либо уют, но им двоим представлялось, что они сумерничают, что никого вокруг нет, что ночь эта будет длиться, длиться.

Чай остывал, а они сидели, взявшись за руки, когда распахнулась дверь, и на пороге, босиком, в ночной в цветочек ситцевой рубашке появилась Ира. И закричала. Мать подняло, понесло на этот крик. Прижала, подхватила дочку на руки. Дочь кричала: «Пусть он уйдет! Сейчас же. Мама, он уйдет, уйдет?»

«Уходи», — из нутра матери вырвалось, и что-то лопнуло там. «Уходите, уходите!», — кричали они уже вместе в голос. Дверной замок щелкнул. Обе прислушались. Дочь исподлобья поглядела на мать. Ей в ту пору исполнилось десять. Сколько матери — не имеет значения? Она знала: все.

Маргарита Аркадьевна вроде бы присмирела. Вроде бы обнаружились у нее свои дела: уходила куда-то, беседовала с кем-то по телефону. Молодые, Ира с Петей, боялись сглазить: неужели наладятся отношения в семье?

Насчет зятя теща, правда, оставалась прежнего мнения. Классического. С добавлениями, характерными для сегодняшнего дня. Да вот, пожалуйста, судите сами: въехал на женину площадь, зарплату приносил меньшую, чем жена (и алименты, кстати). Словом, вариант незавидный. А по повадкам, по запросам — принц. Усы свои холил, ежедневно менял рубашки, на службу отправлялся ну как министр.

Тещу гнев распирал. Не соглашалась она, что по нынешним временам муж такой более чем типичен. Да что там — еще поискать. И не пьет, и не бьет. Сокровище. Без присмотра оставить, вмиг утащат. Но, что бы там ни говорили, теща упрямо стояла на своем.

Вспоминала. Себя молодую, собственную семейную жизнь. Улыбку белозубую мужа, его шею, плечи, рубашку в полосочку.

А дальше, глубже страшно погружаться, можно и не выплыть, не выдержать.

Но ведь выдержала, устояла себе на удивление. Запоздалый испуг. И так, значит, бывает. Ее крутило, корежило, а она обшивала кружавчиками дочкин подол, скребла пол, душилась духами «Ландыш», старела, ждала дочь — ждала, ждала, ничего в ней от себя, для себя не осталось, но ведь уцелела, а?

А что, если теперь рискнуть задуматься? Почему она именно так прожила жизнь? Да потому, что человек обязан выстоять. Нащупать опоры и оставить хоть какой-то след. У кого-то сложный, затейливый, у кого-то простой, как считалка. Я дочь родила, вырастила. Но дочь ничего мне не должна. Я растила ее, — она помогла мне выжить. Выжить в любви. Если бы любить было некого?..

Приближались Октябрьские праздники. Ира с Петей заранее знали: предстоит маета. Вялый ужин в грозовой атмосфере, с переглядами, паузами — тоска!

Но Маргарита Аркадьевна вдруг куда-то засобиралась. Ответила на недоуменный Ирин вопрос: «К Рите Соболевой. Пригласила. На три дня. А уж вы отдыхайте, веселитесь. Без меня».

Сказала спокойно, чуть ли не ласково. Ира с Петей оторопели. Неужели свобода? Гости, праздник? Без надзора, без окриков? Ура!

Маргарита Аркадьевна уходила. В передней стояла хозяйственная из черного дерматина, уродливо распухшая сумка. «Что это ты, мама, набрала? — улыбаясь лживо, виновато спросила Ира. — Прямо как на Северный полюс. А платок пуховый зачем?»

Маргарита Аркадьевна на дочь взглянула. Долго, пристально, точно через все преграды, пустые, суетные. «Ну как же, — увещевающе произнесла. — Тапочки домашние надо? Ночную рубашку, халат, то да се. Да и гостинцы, не с пустыми же руками…»

«А-а!» — дочь протянула с облегчением. Радуясь, что все так понятно, просто. Ну что поделать — старики. Свои у них представления, свои привычки — и ладно.

В коричневом добротном пальто с каракулевым из-желта-серым воротником и такими же манжетами, в пуховом платке, Маргарита Аркадьевна уходила. За ручку двери уже взялась. «Мама, ведь теплынь!» — выкрикнула Ира, и голос почему-то сорвался.

— Что ты, дочка. Это вам, молодым, так кажется. А я зябну.

— А когда ты вернешься? — Ира топталась, цепляясь, не давая матери пройти.

— Да что ты! — Маргарита Аркадьевна поглядела строго. — Я же сказала. Договорились мы. Посуду лень за собой помыть, что ли?

Ну слава богу! Влепила под конец, не удержалась. Или специально заготовила? Чтобы уже без сомнений возликовали они — да, уходит, уходит!

Целых три дня. В комнате Иры и Пети дым стоял коромыслом. Друзья-приятели нагрянули, танцы, песни. И квартира-то в самом центре, всем удобно. Ира, как застоявшаяся лошадка, рванулась, закружилась, сверкала глазами, зубами. Временами всплывало мутно, зыбко Петино лицо и все не попадало в фокус. Сквозь шквал музыки слов было не разобрать. Смех, галдеж, пик радости, вершина наслаждения.

А на утро — помойка. На третье, кажется, утро. Тут только они пришли в себя. Приходили постепенно. Озираясь, принюхиваясь. Вонь, грязища, а главное, какая-то внутренняя замаранность. От перебора во всем, со всеми. Тормоза, значит, не сработали. Взрослые люди, а вели себя как взбесившиеся щенки. Ничего особенного, но очень противно. На себя, друг на друга — ох, лучше бы не смотреть.

Но за работу пора. Петя объедки, мусор выкидывал, Ира посуду мыла, загаженный пол. Терла и терла, ползая на карачках, а все не оттиралось, хоть до крови костяшки сдери.

— Хватит, — услышала голос мужа. — Садись передохни. Сюда, поближе. Не в том ведь дело, понимаешь? — Ира вздохнула, кивнула головой. — А в чем, догадываешься? — Ира молчала. — Сорвались мы без нее. — сказал тихо. — Выходит, она нас как-то сдерживала.