Надежда Кожевникова - После праздника

До сих пор не могла. За прошедшее четырнадцатилетие. Господи, вглядываясь в сына, думала: все ли болячки позади? Корь была, коклюш был, свинка, краснуха, скарлатина… Ну что же ты, мой воробушек, можно ли нам с тобой передохнуть?

Леша получился будто бы и ни в кого: сероглазый, узколицый, с шелковистыми, вьющимися слегка, темно-каштановыми волосами. Хотя что там внешние признаки — дело не в том! Среди шумной, энергичной родни мальчик выделялся особенно своей настороженной сосредоточенностью. Улыбался редко, мельком и будто вынужденно. Казалось, многолюдство, вскрики, шутки, хохот, его окружающие, — мука мученическая для него. Он учится, почти уже обучился отлетать мысленно душой куда-то, где никакой мельтешни нет. И там он слушает, говорит шепотом о чем-то с кем-то.

— Леша! Да что ты? Каша же остыла!.. — прикрикивала притворно гневно на сына Валентина. Она сама была — ну совсем другая. И втайне восхищалась, дорожила той непонятностью, которую неизвестно от кого унаследовал ее сын.

Было бы и неправильно и несправедливо считать, что родители могут одного своего ребенка любить больше другого, что мать, скажем, отдает предпочтение сыну, а отец дочери, — конечно, ерунда. И тем не менее у Рогачевых так получилось, что Валентина с большим вниманием занималась младшим сыном, а дочь росла, взрослела, и к ней ближе оказался отец.

То есть Константин Рогачев до такой степени бывал всегда занят, что на ближайших родственников у него, можно сказать, не оставалось ни времени, ни сил. А все же, как и все остальное, роль отца семейства тоже ему удавалась. Добродушной своей улыбкой он умел напряжение возникшее снимать. Успевал приласкать, ободрить жену, на равных, по-товарищески побеседовать с дочерью и завершить все шуткой, пусть незатейливой, но от которой отмякали сердца.

Ему везло. Своими повадками простого компанейского парня он, сам того не ведая, возможно, бдительность конкурентов на какой-то период усыпил, и они, друг друга остерегаясь, выслеживая, интригуя, простодушного симпатичного Котю как бы упустили из виду. А он тем временем усердно взрыхлял, удобрял отведенный ему участок, набирался ума, опыта — и вдруг все ошеломились: у Коти-то Рогачева какой богатый вызрел урожай!

И, умница, собрав созревшее и снова засеяв, он прежнему образу не изменил. Оставался все таким же приветливым, скромным, застенчивым даже до некоторой неловкости, привычным Котей. И нравился. Ему многие симпатизировали. При его открытости, ребячливости, искренности завидовать ему, казалось, просто грех.

А он, Котя, продолжал собирать и сеять. Из института перешел в министерство, возглавил отдел, стал замом начальника управления, и вот-вот в члены коллегии, ожидалось, его введут. Кое-какие, правда, замечались в нем перемены: стал стричься короче, галстуки построже носить. Но улыбался все так же, знакомо, — широко и вместе с тем будто стеснительно. «Галочка», — так он секретаршу свою называл, колючую, занозистую, со взбрыками. И та — вот диво — постепенно начинала укрощаться. «Константин Евгеньевич, Свердловск на проводе», — сообщала коротко, нарочито строго, но еле уже удерживая преданное обожание.

А Константин Евгеньевич, то бишь Котя, от кабинетного образа жизни не обмяк, не раскис. В отпуск с компанией приятелей выбирался на охоту. Зимой рыбачил. А спозаранку каждый день бегал вокруг дома трусцой. Когда прибегал в половине седьмого в свою сонную еще квартиру, от него пар валил.

Да, чтобы не забыть: между передними крепкими зубами у Константина Рогачева имелась щелка, — поэтому, может, его улыбка получалась такой обаятельной.

В общем, все ладно, дружно в семье Рогачевых на данный момент обстояло. И глупости, разумеется, что мать, Валентина, мол, нежнее относилась к сыну, а отец вроде из чувства справедливости дочь опекал. Чушь! Просто старшего Рогачева иной раз раздражал Рогачев-младший. Да, ему, охотнику, спортсмену, могли претить капризная болезненность сына, взор его туманный, ломкие, рассеянные интонации. Сын плохо, с неохотой ел. Утром и вечером каждый день повторялись драматические сцены: Валентина уговаривала, сердилась, сын, сгорбившись над тарелкой, не желал котлету доедать. И самое мерзкое: у него слезы в глазах стояли! У парня, у наследника Рогачева! Тут Константин Евгеньевич не выдерживал, хлопал с силой ладонью по столу. И сын — наследник! — вздрагивал, как от выстрела, узкий слабый его подбородок начинал мелко-мелко дрожать. Рогачев-старший залпом допивал стакан горького, целиком из заварки чая и, внутренне клокоча, уходил.

Пожалуй, только из-за сына они с Валентиной и ссорились. Дочка, Татка, никаких неприятностей не доставляла. Училась отлично, была в классе старостой, потом комсоргом, легко поступила в университет, и все шло у нее как по маслу. Не возникало с Таткой хлопот, вот Валентина и расхолодилась, отвлеклась, думал иной раз Константин. Вечерами, бывало, они с дочерью, уединившись в комнате, тихо беседовали, «Секретничаете? — Валентина, войдя, осведомлялась, вроде и не задетая ничуть. — Ну ладно, ладно». А им было весело ее дразнить. «Ладно, ладно…» — прикрыв дверь, Валентина снова, про себя уже повторяла…

…А в тот вечер Рогачев-старший вернулся домой после очередного совещания поздно, уселся на кухне и, как всегда, закрылся газетой. Валентина сосредоточенно со сковородками возилась; поджарила отбивную, подумала, открыла банку консервированной фасоли, еще подумала, посыпала сверху тертым сыром, смиренно подала кушанье супругу, подождала, пока он все съест, вздохнет удовлетворенно, насытившись, — и вот тогда, взглянув ему прямо в глаза, произнесла:

— Вот что. Татка замуж собралась. Ты в курсе?

Он дернулся. Она могла это точно засвидетельствовать: именно дернулся, как под током. Коричневые бархатистые круглые его глаза сделались влажными, белки порозовели.

— Что? Да ты шутишь…

Она выждала. Наблюдала молча. Полные его губы в улыбке расползлись, растерянной — да-да! — и жалкой.

— Ну нет… — Он неуверенно хмыкнул. — Ты, что ли, дурачишь меня?

И снова она промолчала. Какая-то злая страсть в ней проснулась — поглядеть, зафиксировать все оттенки чувств, пробегающие один за одним на его вдруг помолодевшем лице. Обнажившемся вдруг, оголившемся. Внезапно она догадалась, что давно уже видит на лице мужа одеревенелую маску, которая только теперь отвалилась. И даже не подозревала она…

— Валек, — он позвал робко, — это правда? Она сама тебе сказала? — И вздохнул по-детски, обиженно: — А почему не мне?

Тогда она расхохоталась. С издевкой.

— А потому что я мать! Ма-ма, не понимаешь? А ты — папа, папулька, папулечка. И тебе знать раньше времени не положено. Пришло время — и узнал. От м е н я.