Надежда Кожевникова - После праздника

Он все глядел на нее широко распахнутыми глазами. Наивно, невинно.

Она не выдержала, отвернулась.

— Ну, все поел? Можно убирать?

— Погоди, — он ее удержал. — А за кого… за кого она выходит, ты знаешь?

— Да, — постаралась она произнести как можно тверже. — Знаю. Милый мальчик. Из хорошей, интеллигентной семьи.

— А-а! Ну тогда… Тогда хорошо, ладно, — пробормотал он зыбким, неверным голосом. — Я пойду, пожалуй, прилягу. А, Валек? Что-то я вымотался, пойду журнальчик полистаю, хорошо? И лучше завтра пораньше встану…

С ожесточением Валентина терла сковородку. Мутная, с плавающим жиром вода заполнила раковину. Прядь волос упала, лезла в глаза, но она терла, терла, больно вдавливая пальцы в проволочную мочалку.

А глаза у нее оставались сощуренными мстительно. Но почему? Почему она ощутила такую к Коте злость? Чем это было вызвано?

Она представила себе его добродушную дурашливую ухмылку. К е п а р и к, который он на охоту надевал, резиновые высокие сапоги, заляпанные грязью. Представила его в пестром ярчайшем свитере на лыжной прогулке, в трусах расцветки «под леопарда», в которых он в волейбол на пляже играл. Представила в окружении приятелей, друзей — и такой и сякой он был для нее сейчас одинаково ненавистен.

Но, боже мой, почему? Она лихорадочно припоминала, разгораясь яростью, и труся, и прогоняя собственный страх, как перед прыжком с вышки. Ах, не надо бы, себя удерживала и себя же вперед толкала — куда, к обрыву?

Пыталась думать трезво, но получался сумбур. Во-первых, когда Леша родился, Коти в Москве не оказалось, в командировку умчался, прислал оттуда телеграмму. И подпись: Рогачев. Совсем, что ли, спятил? Потом. Молоко у нее пропало, она нервничала, а он пялился: почему, спрашивал, питаешься ты нормально, у других есть, а у тебя нет? Потом… Пять лет незаметно проскочило. Да, пожалуй, и десять. Но сейчас, вот сейчас…

Ко-тя… Не странно ли, что мужчина сорока с лишним лет отзывался на такое обращение? И ладно, если бы только в тесном кругу. Нет, он и теперь сам, знакомясь, представлялся: Котя. Просто со смеху помереть. Все еще, значит, молодой, обаятельный, перспективный, скромный — так, что ли? А где-то там, далеко, — семья, проблемы житейские, груз быта. Он же с приятелями, как в пору юных лет, в баню заваливался, — анекдоты, пиво. А для поддержания формы в футбол гонял. Для утверждения же независимости, укрепления мужского духа рыбалка существовала, охота.

Казалось: и пусть. Что дурного? Ну а теперь если так спросить: а что хорошего?

Когда ей, Валентине, по телефону звонили, он трубку брал, отвечал безмятежно, не задумываясь: «Да вышла куда-то…» Однажды она услышала, выскочила из ванной: «Здесь я!» — «Да-а?» — он вяло произнес. Ему, значит, все равно было, здесь она, нет ее. И фраза излюбленная у него объявилась, ну точно уж для отмазки: ага, говорил, молодец. Пирог Валентина сготовила: ага, молодец. С прической из парикмахерской явилась: ага, молодец. А как-то мнением его она поинтересовалась по поводу телевизионной постановки, долго сама распространялась, горячо свою позицию отстаивала, приводила доводы с ней несогласных — а тебе, спросила, понравилось, как ты сам-то считаешь? Он поднял взгляд от журнала. Ага, сказал, молодец. И снова в страницы уткнулся. Она так тогда удивилась, что даже забыла обидеться.

…Терла и терла сковородку, стирая пальцы о проволоку. Она и ванну и туалет вымывала щелочью, обходясь без резиновых перчаток. Поэтому у нее сделались такие руки, всегда как бы распаренные, с короткими, обрубленными ногтями.

Ей стало себя жалко. Зачем все? Кто-нибудь из н и х замечал, что она, подавая на стол, и м выбирает куски мяса посочнее, а сама ест один гарнир? Ну да, не стоит мелочиться, к чему обиды копеечные припоминать? Ну вот, между прочим, в баскетбол она играла неплохо, а кто об этом вспоминает? Неплохо рисовала — и псу под хвост. Да разве то, за что она получала деньги, являлось ее призванием? И кто вспоминает опять же, как просиживала она в пыли, в ядовитых химических испарениях мастерской по изготовлению вымпелов, а также платков и флагов, спеша закончить очередной заказ, приступить к новому, потому что пай за кооператив следовало вносить, а Котя р о с, учился.

Нет, разумеется, какие счеты! И вообще, виновата она сама. Поддалась на приманку, и на крючке — Котя и ее надул, одурачил своей улыбочкой простодушной. И ускользнул. Остался в том возрасте, что для себя выбрал, ничем не поступившись, ни привычками полюбившимися, ни мальчишески-холостяцкими интересами. А она — она знает, чувствует, что начинает сдавать. Потому что… Потому что женщина, и дом на ней и дети…

И тут вспомнила: дочь выходит замуж. Ну да, вздохнула, вот ведь какое событие. Потому, может, и всколыхнулось все…

Дело, правда, обстояло не совсем так, как Валентина обрисовала мужу. И вовсе не похоже на примеры из классики. Дочь Татка не пробралась тихонечко родительскую спальню, поймав момент для откровенного разговора с матерью, смущенная, но жаждущая поделиться своей девичьей тайной.

Нет, было иначе. И так же, как на Котю, так и на Валентину новость произвела ошеломляющее впечатление. Тогда Валентина и задумала как бы в отместку… Хотя, если вникнуть, зачем? И за что?

Татка вернулась домой после лекций часу в третьем. Стриженая, в брезентовой куртке, в юбке из мешковины с металлическими заклепками. Спортивные прорезиненные туфли на ногах. Считалось это — принарядилась.

В свое время Валентинина мама в крепдешин наряжалась, сама Валентина в годы молодости синтетикой увлеклась, после ситец в моду вошел, отделка в народном стиле, кружавчики, воланчики. Теперь Валентинина дочь напяливала куртку, собиравшуюся на спине горбом, из-под которой торчал толстый свитер, шарф длинный на плечо забрасывала и, убежденная в своей неотразимости, удалялась.

Ни колечками, ни сережками материнскими Татка не интересовалась: у них, у молодых, свой был стиль. Брюки вправлялись в сапоги, куртки ценились с капюшонами, и оказалось, что сочетание зеленого с фиолетовым — шик!

Валентина не вмешивалась. Она по себе знала, как скучно слушать унылые родительские проповеди. Помнила еще собственные закидоны, когда враз, например, остриглась и перекисью выжгла спереди чуб. Как обрезала выше колен теплую добротную цигейковую шубу и, пренебрегая слезными увещеваниями мамы, выскакивала в мороз в капроне, шла как ни в чем не бывало, хотя ляжки жгло точно от пчелиных укусов и ноги делались совсем стеклянными.

Но уж такая пора, молодость. Валентина считала, что помнит эту пору, понимает… В задумчивости, листая книгу, Татка уминала за вечер коробку конфет. У Валентины с губ готово было слететь: это что же, вместо ужина, вместо обеда?! — но усилием воли она себя удерживала. Татка, запершись в ванной, музыкой наслаждалась: вода шумела, транзистор орал, но не снимать же дверь с петель? Валентина, как умела, крепилась. А училась дочка отлично. Когда только, интересно узнать, заниматься успевала?