Надежда Кожевникова - После праздника

Люди в большинстве своем потому так друг с другом схожи, что постоянно трутся вместе, постоянно что-то обсуждают, не самое, мягко говоря, существенное, не успевая накопить, обдумать, ч т о сказать да к а к. И слово и мысль обесцениваются, а до поступка и подавно дело не доходит.

И разве в толпе, впритирку, думать самостоятельно научишься? И насколько нецелесообразная растрата времени — эти посиделки, болтовня. Но, с другой стороны, необходимость, важность общения — одна из самых дорогих человеческому сердцу иллюзий. Ею утешаются, когда больше нечем себя ободрить, а периодически взбадриваться надо, надо.

Ах, дружба — до чего же нежный цветок! Сколько хлопот, сколько времени уходит на доказательства бескорыстия отношений! Чтобы в случае чего было кому поплакаться в жилетку. Иначе какое имеешь право обижаться на тех, кто мимо мчится по своим делам?

И вот отмечаешь дни рождений, другие праздники, так как оказаться в вакууме — позор. По общепринятому мнению. Не многие смельчаки отваживаются на подобное. Да и зачем?

Света Кузнецова открыла холодильник, вынула из банки консервированный огурец, надкусила. Но как трудно мириться с чужими недостатками! Знаешь, что придираться неразумно, и все равно… Все мы, люди, друг на друга похожи, но, случается, очень раздражают и крохотные отличия. Рогачевы — чудесные люди. Приветливые, легкие. Уж эта их легкость… Легкомыслие, безответственность соседствуют с ней очень близко. Да и не равнодушием ли тут попахивает! Улыбаться всем подряд — не притворство ли?

Света Кузнецова еще больше помрачнела, насупилась, будто убеждая кого-то и себя саму в серьезности, глубокости собственной натуры. О, она была другая! И Валентина Рогачева, как полная противоположность, и пленяла и раздражала ее. Но в попытках примириться, вспомнить, как Валентина бывала добра, мила, сейчас явно искренности недоставало. Опять же ложь — из осмотрительности вынуждать себя что-то кому-то прощать.

А ведь приходится так поступать постоянно. И не опошляются, не дешевеют ли от этого наши чувства? Ссориться, биться в кровь считается немудрым, но если бьешься за то, что дорого тебе?

Света еще один огурец достала из банки. Все эти отвлеченные рассуждения — муть. А женщины тогда совершенны, когда в них ничего лишнего нет. Ни веса в теле, ни извилин в мозгах.

Следующий огурец показался особенно соблазнительным. Не съесть ли и третий?

Света Кузнецова и муж ее Толя окончили один и тот же факультет, но она пошла в науку, а он в промышленность, работал инженером на большой известной парфюмерной фабрике. Он был душист, строг, серьезен. А Света со временем поняла, что ученому с ученой, художнику с художницей, артисту с артисткой хорошо отдохнуть две недельки вместе где-нибудь в доме творчества, а дальше, если это продлится, не оберешься неприятностей.

Толя, душистый, строгий, благодушно не замечал, когда у жены тяжелеет взгляд и вялость странная скачками переходит в излишнюю возбудимость. Он тушил лампу со своей стороны кровати, поворачивался на бок и засыпал. Метод такой являлся безошибочным: эти самые творческие натуры нередко впадают в скандальность, чтобы от напряжения внутреннего освободиться, заземлиться, так сказать. Толя интуитивно состояние жены угадывал и уворачивался ловко. В дебри ее профессии не лез, полагал, у него своих забот на фабрике хватает, что даже было мудро, способствовало семейному благополучию. Уверенность в своем мужском достоинстве Толю никогда не покидала, и соответственно у Светы не возникало сомнений на этот счет. Придираться же к мужьям — общее свойство женщин вне зависимости от их специальности. Вот и Света иной раз тайком мечтала о спутнике, с которым было бы возможно самое главное перед сном обсудить — свое дело, сугубо профессиональное. Чтобы он с р а з у понял, и одобрил, и подсказал… Ей-богу, она бы и жарила, и парила, и никакими бы своими бабскими обязанностями не поступалась, и счастливой безмерно себя бы чувствовала, зная, что п о н и м а е т. Что умнее, значительнее ее и щедро с ней делится, а она, благодарная, внимает, и растет, и цветет.

Напрасные грезы! За понимание дорогая плата взимается. Понимает — сразу — тот, кто так же требователен, так же нетерпелив. У кого тоже временами взгляд тяжелеет, вялость странная скачком переходит в излишнюю возбудимость. Ну до чего несносен! И какого черта терпеть? Да замолчи! Мне спать хочется. Надоели эти бесконечные разговоры. По-ня-ла. Я-то все уже давно поняла…

Да здравствуют наши антиподы! Рядом с которыми только и мужаешь, набираешься сил. Обжегшись, озлобившись на их недогадливость, приучаешься размышлять в одиночестве. А когда с собой намаешься, куда радостнее воспринимаешь живое слово. И улыбку и взгляд. Милый ты мой, милый. И все такие милые. И к Валентине Рогачевой можно забежать чайку попить. Хорошо, что не разругались.

За ужином мама спросила Митю:

— Ты в воскресенье пойдешь с нами на лыжах?

Он, не моргнув, ответил:

— У меня нога болит.

Мама и папа переглянулись. Пока снег лежал, воскресная лыжная прогулка была в их семье нерушимым правилом. И праздником. Папа, встав раньше всех, натирал мазью в коридоре лыжи, очень сосредоточенно, даже, можно сказать, вдохновенно. Маме в обязанность вменялось приготовить лыжные костюмы, короткие, до колен, штаны, гетры, одинаковые трехцветные шапочки с помпонами. На всякий случай брали с собой рюкзачок, плоский термос с кофе. Хотя парк рядом был, просто дорогу перейти.

Когда-то Митя позади плелся, и родители, разогнавшись, оторвавшись от него, потом поджидали сына, сойдя с лыжни. Он спешил, их завидя, и они ему улыбались, подбадривая. Потом, спустя время, он мчался первым, возвращался к родителям, снова убегал. Они глядели ему вслед, он это чувствовал.

Мама, раскрасневшись, расстегнув куртку, говорила: «Не понимаю, как в такую погоду люди могут по домам сидеть. И это ведь такое наслаждение — вернуться домой с мороза, продышавшись как следует. Правда, Олег?»

Папа, разумеется, был абсолютно согласен с мамой. Он тоже ратовал за здоровый, разумный образ жизни. И когда это в самом деле реализовывалось, гордость испытывал. А после лишней сигареты, лишней рюмки мучился раскаянием. Тут они с мамой тоже оказывались солидарны. И имелись у них основания: возраст как-никак.

Митя отнюдь не считал, что родители у него старые. Оба выглядели моложаво, но с детства в Мите жил страх: у папы сердце, у мамы печень — только бы не случилось чего…

Они все трое так и существовали, друг в друга вцепившись и вместе с тем стараясь свою встревоженность не выдавать. Но родственные души все без слов угадывают. Митя видел, как мама волновалась, ожидая из командировок папу. Вместе они ехали в аэропорт его встречать. Мама стояла у барьера, просеивая взглядом толпу прибывающих, и вот Митя слышал, точнее, опять же угадывал ее облегченный вздох — и тут же мама менялась, спокойно уже поджидала папу, подставляла ему щеку, целовала его в висок.