Надежда Кожевникова - После праздника

Выражение в тот момент тещиного лица Рогов хранил как почетную свою награду. Да на что она рассчитывала, спрашивается? На заискивания, лебезения? Напрасно. То, что Рогов, женившись, ничего не имел, только доказывало, он думал, его правоту, справедливость его решений. Мещанству, собственническим веяниям он не даст себя закабалить. Ну дали на квартиру, денег на обустройство — и баста. Теперь — полная независимость.

После аспирантуры Рогов устроился довольно удачно — в недавно созданный отдел крупного, влиятельного управления при министерстве. И сумел себя зарекомендовать, внушить коллегам, руководству мнение о себе как о человеке, всего достигшем своими силами. Много ли, мало ли — не важно. Но сам, без всякой поддержки, что импонировало. В людях стремление к идеальному уживается с вынужденностью идти на компромиссы, но как же приятно выказывать искреннюю симпатию, а не лесть; как отрадно видеть, что кто-то сам пробился, пробивается дальше, без протекций, которые, конечно же, отвратительны, достойны всяческого осуждения, но, увы, приходится с ними иной раз мириться, в душе не одобряя, принимать их все же в расчет.

Поэтому Рогову прощали грубости, резкости, агрессивность, находя обоснования им, так сказать, в факторах объективных: в среде, окружении, где он родился, рос и в сопротивлении которым сформировался его характер, не самый, мягко говоря, покладистый.

Рогов, правда, о среде той самой, семье, родителях мало распространялся. И опять же туманные его обмолвки сочувственно воспринимались. Нелегко пришлось парню — к такому общему заключению пришли. И хорошо, и по справедливости, что теперь жизнь его наладилась. Основа крепче бывает, когда замешана не на баловстве и блажи, а на жестоком, колком, болезненном, что пришлось сызмальства пережить.

Впрочем, будь Рогов более словоохотлив, он мог бы слушателей своих разочаровать. Его детство, юность, проведенные в тихом, провинциальном, как раньше говорили, южном городе, не только не содержали в себе примет чего-либо трагического, но своей размеренностью, нормальностью во всех смыслах нанесли бы ущерб его романтическому ореолу.

Он родился сразу после войны, отец его считался влиятельной фигурой, занимая должность в системе коопераций, то есть отвечал за самое насущное, в чем нуждалось, чем интересовалось население: он-то имел это насущное и немножко сверх того. По времени, трудному, послевоенному, речь шла не об излишках. Но, скажем, у Толика Рогова всегда имелась прочная обувка, и холода, голода он не знал. Мать учительствовала, а значит, воспитание детей проводила профессионально, согласно педагогической науке, и дети, их было трое, встали на ноги, закончили вузы, а дальше уж кто как себя проявлял.

Рогов не нарушал сыновних обязательств. По праздникам слал открытки, иногда наезжал. Но старикам с ним было неловко, и, сами стыдясь, они облегчение испытывали с его отъездом. Рогову посещения родителей тоже радости не приносили. Впрочем, как и разочарования. Он выполнял свой долг, а всякие примеси из области эмоций отбрасывал. Ему не было больно, подобную слабость он не допускал. Сокрушаться над тем, что предопределялось жизненной логикой, он полагал ненужной расточительностью. Взаимоотношения с родителями сложились у него четко: когда их не видел — не думал о них.

А вот к положению своему на службе проявлял ревностность, но опасался, как бы самолюбие его не ущемили. Тут он бывал подозрителен до крайности, обороняясь, переходил в наступление, и в ход пускалась, как дубина, его п р я м о т а.

Некоторые, кстати, такую прямоту воспринимали откровенным хамством и соответственно реагировали, хотя таких было немного. Большинство в ощущениях своих терялись: ведь Рогов-то толковый, крепкий парень, правда? Но что-то при общении с ним возникало, и даже не от слов его, а от манеры глядеть на собеседника долгим взглядом, не сморгнув, точно на спор. Глаза же у него были темные, выпуклые, какие-то голые, в коротких незаметных ресницах, и ясно становилось, что, уж будьте уверены, он спор выиграет, взгляд свой не отведет.

Надо признать, что самому Рогову не легко, не просто давалось выдерживать последовательно избранную линию. Иной раз хотелось расслабиться, улыбнуться просто на чью-то, скажем, шутку, вообще отвлечься, забыть о том, как окружающие тебя воспринимают, что думают, какие делают выводы. Но его уже зажало в тисках. Он всюду ожидал подвоха, из всех сил старался себя обезопасить, все предусмотреть. Это изматывало. А с кем поделиться, если не доверяешь никому? То есть рассудком можно признать, что не все настроены исключительно враждебно, но ведь в восприятии своем других каждый сверяется с собственной природой, и тут Рогову нечем оказывалось себя утешить: личные его свойства не позволяли ему обольщаться ни на чей счет.

А уж где человек проявляется сполна, так это в семье, в своем доме. И Рогов с в о й дом ценил. Ценил собственные привычки, собственную защищенность, право мужское решать, вершить, убеждаться еще и еще раз в собственной власти, что утешало при случающихся уколах, сбоях в сферах иных. То есть, можно сказать, Рогов являлся приверженцем налаженного семейного существования, куда допускались лишь самые проверенные, после строжайшего отбора, да и то скорее как неизбежность: Рогов терпеть не мог постороннего вмешательства, а посторонними для него были все.

Людской природе он не доверял, знал и видел изъяны в каждом, рассекал молниеносно, и зоркость такая и радовала, и отравляла его самого. Он не ошибался. Действительно, люди несовершенны, действительно, разного в них понамешано, но феномен в том, что от подхода зависит, как, какой стороной человек к тебе оборачивается: добро пробудить так же легко, как и зло.

Рогов, конечно, не столь был наивен, чтобы не знать этих простых истин, но если внешне он собой владел, внутри его распирало, вскипало лавой раздражение. Малейшая зацепка, несоответствие вызывали в нем бурю, и каково давалось себя обуздать! Вот в каких муках Рогов пребывал, нуждался в защитном барьере, искал его и нашел.

Презрение — разве не броня? Ухмылка, каменное равнодушие, а под его прикрытием можно за всеми наблюдать, огрехи подсчитывать, ошибки, скрытые, тайные пружинки — вот каковы они все, и те и эти. С ними цацкаться? Да их ничем и не проймешь — только открытым, долгим, немигающим взглядом. Ясно? Я все понял про вас. И никаких лишних слов. Уж если вынудили, тогда п р я м о т а, разящая. Попались, зацепенели, так-то!

Вот с чем Рогов сражался, денно и нощно, естественно, уставал, естественно, хотелось передыха. И тут подворачивалась под руку Тоня, жена — самый подходящий, безопасный объект. С ней Рогов объяснялся открыто.