Надежда Кожевникова - После праздника

Рогов заметил свою будущую жену, когда она запела. Компания собралась разношерстная, впрочем, в других Рогову и не удавалось бывать: с людьми он сходился трудно, и друзей у него по сути не было. А в тот раз вовсе случайный знакомый его затащил: Рогов, хоть и скучал, считал нужным никому в этом не признаваться, ссылался на занятость и еще на нечто, что окружающие сами, по его мнению, должны были разгадать. На губах его появлялась медленная, с ленцой ухмылка: «Да на кой это мне?» — говорил. Он и сам почти верил, что — «на кой?», что жизнь его, скрытая от глаз посторонних, богата, значительна.

Как и бывает на подобных вечеринках, собравшиеся спешили преодолеть барьер неловкости, скованности от отсутствия общих тем, интересов, естественного у малознакомых людей. Как и бывает, нашелся некто самый бойкий, балагур, сказитель анекдотов, которые встречались благодарным хохотом, даже если не улавливалось, в чем соль. Потом постепенно пообмякли, сплотились, как казалось, и тут кто-то попросил: Тоня, спой!

Тогда вот Рогов ее заметил, довольно-таки невзрачную, скуластую, с косо поставленными, узкими, болотного цвета глазами: единственное, что ее красило, так это улыбка.

И голос. Низкий, неожиданно мощный и до такой степени откровенно-страстный, что Рогов, вдруг смутившись, опустил взгляд: смотреть на эту Тоню ему сделалось неловко. Чересчур много, бесстрашно поведала она о себе, хотя сюжет старинной казацкой песни был далек от нашей повседневности, от опыта всех присутствующих, но дрожь пробрала, когда казацкого атамана вели на казнь и он прощался с жизнью.

Рогов и тут себя не выдал, навык у него имелся, и он гордился своим самообладанием. С ухмылкой, обычной, наработанной, пригласил Тоню-певунью танцевать и нисколько не удивился ее податливости. Он это в ней и подозревал — как иначе при таком голосе, вибрирующем, рокочущем в низких регистрах? — а что она свои свойства скрывала, маскировала под манерами тихони, тоже воспринималось им как вполне понятное: иначе и нельзя женщине, если она порядочная или хочет такое впечатление произвести.

Рогов в свою проницательность давно уверовал. И вкусы, представления о женском поле выработал четкие. Основное же правило — не спешить. А вот телефонный номер записать можно.

Тоня диктовала цифры, а он мелким аккуратным почерком вписывал в книжечку в зеленом переплете — вскинул как бы случайно голову, взглянул прямо в глаза и был полностью удовлетворен: как и предполагалось, Тоня залилась румянцем.

Деталь: записал он ее координаты не на соответствующей алфавитному порядку странице, а в конец, где у него хранились разнообразные сведения, ценность, важность которых еще не являлась проверенной, а если Рогов и вовсе решал, что они ему ни к чему — вычеркивал строчки синим жирным фломастером.

То есть уверенности относительно Тони в нем поначалу не возникло. Тогда как Тоня со своей стороны полагала, что встреча их — судьба. Склонить Рогова к такой же мысли ей не удавалось, но она не отчаивалась, да и в конце концов какая разница, если в результате он на ней женился? Значит, и влиять на него когда-нибудь ей удастся, так ведь? Она, Тоня, очень хотела в это верить, очень надеялась и предпринимала кое-какие попытки.

Особенно тяжело ей давалось искоренение в Рогове хамства, «чисто мужского», как не без стеснения она определяла. Ей казалось: так бывает всегда, получаешь мужа, а с ним, за его спиной, столько чужого, неведомого, что сразу с этим не сладить.

Она училась не плакать, не обижаться на его оскорбления, но лицо ее отвердевало, мертвело — тут уж она ничего не могла с собой поделать, — когда он с неизменной своей ухмылкой резал в глаза правду-матку, не стесняясь ничьим присутствием.

Его воодушевлял разоблачительный пафос: он видел так зорко, ему казалось, прозревал такие глубины, теневые, скрытые, что ему не терпелось донести свои открытия до сведения других. И он уважал собственную прямоту: деликатничанье, считал, всегда имеет какую-то подоплеку, небескорыстную, как правило.

Начал он с разоблачения Тониных близких. И, надо сказать, не встретил особого сопротивления. Сама Тоня втайне соглашалась, что мать ее бывает деспотична, а отец, напротив, чересчур мягкотел, но что делать, она их дочь, она их любит, хотя и не может не понимать, что в обстановке родительской квартиры действительно есть налет мещанства, и неприлично в наше время, при современных взглядах, достатке, определенном положении, плюшевую скатерть на стол стелить, но скатерть эта испокон веку существовала у них в доме, и просто не замечали, какая она, не в том даже дело, что потертая, а — доказательство дурного вкуса.

Свой же вкус Рогов находил безупречным. Оглядев принаряженную по случаю праздничного куда-то выхода Тоню, он решительным жестом задерживал ее уже в дверях: «Сейчас же это сними, это безобразие, небось пластмасса? Выкинь в мусорное ведро». Супружеская забота, ответственность за внешний вид жены заслоняла от его внимания выражение глаз Тони, как хваталась она за горло, прикрывая ладонью «свой позор» — приколотую у воротника брошку с женской головкой, подаренную матерью.

В семейной жизни Рогов не допускал поблажек, следил зорко, как бы жена что-нибудь не выкинула: любой выверт, как он выражался, в корне пресекал. Интерес, скажем, к прежним девчоночьим посиделкам с подружками, сотрудницами по лаборатории, увлеченность кино, к тому же поздними сеансами, и пение — да, пение прежде всего.

Выяснилось, что Тоня поет не только на вечеринках, что она участница самодеятельных концертов, организуемых при поддержке профкома их НИИ. Случаются у них и «гастроли», то есть выезжают они в «рафике» в другие учреждения не только московские, но и областные. А однажды появилась о них — ну, правда, не только о них — заметка в газете: аккуратно вырезанная хранилась у Тони в тумбочке.

Бывали и репетиции — все как у больших, усмехался Рогов — естественно, вечерами. Рогов поджидал жену у метро. Завидев его, она спешила, почти бежала, спотыкаясь, неловкая: Рогов наблюдал, не двигаясь, сунув руки в карманы брюк. Он себя никогда не ронял, чувства свои держал в повиновении, что позволяло ему цепко выхватывать просчеты других. Так вот Тоня к нему бежала, прядь волос выбивалась из-под платка, и губы шевелились нелепо, как на экране при выключенном звуке — чудачка, она издали уже что-то начинала ему говорить. Он смотрел. Да, не хватало его жене сдержанности, взрослого достоинства, многого, если честно, не хватало. Дав ей приблизиться, Рогов твердо брал Тоню под локоть. «Что ж, пошли», — снисходительно ронял.

А Тоня летела, светясь любовью. Боже мой, вот ведь все для чего, вот в чем смысл! Родной, близкий, единственный во всем свете — муж, опора — и счастье — рвануться к нему из толпы. Как в укрытие. Ничего не страшно. Ни улиц темных, переулков, подъездов, где мало ли что… До замужества она множество раз поздно одна возвращалась и не задумывалась об опасности. Теперь сердце сжималось: а ведь без крепкой мужской руки пропадешь!