Надежда Кожевникова - После праздника

Была четверть одиннадцатого. Их а р т е л ь могла гордиться не только мастерами «золотые руки». Это была академия ж е н с к и х н а у к. Там все знали все. Как накладывать на лицо плодово-ягодные, творожно-яичные маски, как массировать поясницу, если привязался радикулит, как похудеть в три дня, чтобы в платье влезть, ставшее тесным, как бородавки сводить, как сушить, солить грибы. А уж как мужчин прельщать — тут и подавно полнейшая была ясность. И трудно объяснить, как, отчего в данном вопросе промахи все же случались. Чего, казалось бы, проще. Собраться, сосредоточиться и мгновенно все можно по полочкам разложить.

Валентина тоже могла бы. Точнейший диагноз в два счета выложила бы. Если бы ее попросили. Но ее никто не просил.

Поэтому она просто лежала на своем л о ж е и просто глядела в потолок. Что-то занудное, надоедливое в ней крутилось, кружилось, пока вдруг не выстроилось в четкий ряд одной строкой: к а к м ы о д и н о к и.

Она не удивилась. Она это знала всегда, смотрела: потолок оставался пуст. Ждала. В конце концов он должен был прийти. Лечь, приткнуться щекой к плоской подушке. Как мы одиноки. Но так ли уж страшно это понять?

Ее занимало теперь другое: почему она улыбалась? Тому, другому, встречному, любому? Реже всех Коте. Потому что привыкла — он свой. Как мы одиноки… Улыбалась от гордости, от скрытности, наработала это свойство в себе как защиту? Да если бы сейчас кто-то в дверь позвонил, она бы тут же, конечно, подхватилась — и снова улыбка до ушей: «Здравствуйте! Проходите! Как хорошо, как здорово, что зашли».

Хотя, если вникнуть, что хорошего? Забегала бы, замельтешила из кухни в комнату, глубже и глубже заталкивая боль свою, стыд, прячась за собственную улыбку как за картонный какой-то щит, грубо, поспешно размалеванный.

Нет, неправда. Она улыбкой своей никогда никому не лгала. Она лезла, сопротивлялась, выныривала, снова увязала и снова карабкалась, вопя, зовя — вы слышите? Услышьте… Разве мы одиноки?

Дверной замок щелкнул нагло, смачно. Протопал в ванную, негодяй, и не переобулся. Она затаилась в спальне, удерживая себя, чтобы не вскочить, не заорать.

Еле дышала. Он по коридору шел, остановился, приоткрыл дверь в спальню. Она боялась открыть глаза, они бы сверкнули у нее в темноте, как у кошки. Он был пьян? Или ей показалось? Ложе взвизгнуло, и тут она с воплем навалилась на него.

Она его лупцевала, пихала, щипала и чувствовала, распаляясь все больше, что удары ее будто отскакивают от него — как куль, как бревно, он лежал, и ей не удавалось, не удавалось сделать ему так больно, как бы хотелось.

И тут он захохотал. Ложе от этого хохота-грохота ходуном заходило.

— Валюшка! — задыхаясь, он выговорил. — Ты что? Ты с ума сошла? Ой, не могу! — зашелся снова. — Я тебе все объясню. Нет, погоди. Послушай. Я раз сто звонил, все было занято, занято. Может, трубка не так лежала?

— Уж лучше помолчи! — пнула она его беспощадно. — Трубка? — переспросила. И села, выпрямилась, подскочила, как на пружине, с постели.

Босиком в коридор. На низком столике — новый красненький телефонный аппарат, точно игрушечный. А трубка чуть сдвинута лежащим рядом раскрытым журналом. Сняла, послушала — короткие, отрывистые гудки.

Постояла, подумала. Задумчивая, вернулась в спальню. Легла на свое место. Тоном рассудительной, благоразумной жены произнесла:

— Ты старый дурак. Шляешься где-то, а твоя дочь выходит замуж.

— Так и прекрасно! — радостно откликнулся он. — По этому случаю мы с Борькой…

— Ты лжец и негодяй! — оборвала она его. — Ты вошел и сам сдвинул трубку. Ты жалкий трусишка.

— Валюшка… — оторопело, с восторгом он вглядывался в нее. — Как это ты додумалась?.. Как дозналась?.. Я просто-таки потрясен. Нет, ты в самом деле редкостное сокровище. Интуиция, прозорливость, ну нет слов.

Умолк. Она потолок очень пристально разглядывала.

— Но должен тебя огорчить, — со вздохом он продолжил. — На сей раз ты ошиблась. Я действительно звонил, и действительно было занято. Я мужчина. Чурбан, глупец! Мне бы просто в голову не пришло…

Она ждала, пока не услышала его посапывание, привычное, ритмичное, успокоительное, если признаться честно самой себе. И следовало тоже заснуть, как рекомендовано, на правом боку во избежание беспокойств, кошмаров. Вот только потолок мешал, она не могла отвести от него взгляда — буква к букве, строка к строке там стояло: к а к м ы…

— Разве? — вслух она произнесла таким тоном, будто желала кого-то задеть, унизить, но выйти непременно победительницей в этом споре. И тут ощутила на губах до навязчивости знакомый вкус — вкус улыбки.

Руки у старика были пестрые, сплошь в рыжих пятнах, и как бы горбатые, скрюченные в суставах. Он мог подолгу на них смотреть — смотреть, смотреть, ничего не делая. А еще смотреть в окно: шли люди, ехали машины, собаки пробегали улицу наискосок. Все это было интересно. Ему в последнее время многое стало интересно, чего он раньше не замечал. Смотрел и ни о чем не думал. Оказалось, что так можно — не думать ни о чем. И ничего не делать. И ничего не хотеть. Это было прямо-таки открытие. И оно отвлекло его как-то от потерь, пережитых в недавние годы: смерть брата, потом жены. Потом… Ему уже нечего было терять. Дочь жила в другом городе, и, конечно, ей придется его хоронить, так что пусть она и беспокоится.

Не получилось умереть раньше жены. Но скоро он ее догонит — сколько осталось — год, полгода?.. Ждал: бездумно, лениво, без всяких тревог — наступления своей смерти. Иной раз казалось — вот она, уже в нем. Пальцы холодели, и ноги становились тяжелыми, как бы налитыми чугуном. И тогда он оглядывался назад, на свой дом, у ворот которого сидел на лавке. Видел запыленные, как бы запотевшие изнутри окна, а дальше взгляд его сквозь стены проникал вовнутрь: там были неубранные холодные комнаты, запустение и одиночество, наступившие сразу после смерти жены.

Казалось, все это происходит вовсе не с ним. И что он это уже когда-то видел: с его ли матерью, с отцом ли — их старость и старость других людей, в которую вступаешь сразу, только родившись. Чужая старость еще в детстве, юности предупреждает тебя, но пока, до времени, ты проходишь мимо. А потом, постепенно, по каплям, жизнь высасывает силы, надежды, сопротивление в тебе — и в о т т ы у ж е г о т о в. Ни старость, ни смерть не кажутся противоестественными — живешь со стариками и сам старик.

…Его жена носила пестрый в цветочек передник, облинялый, стискивающий грудь — так он ее в этом переднике и запомнил. И все время она что-то готовила, возилась у плиты и, когда он входил на кухню, поднимала к нему раскрасневшееся лицо с обеспокоенным, нетерпеливым выражением. Как знакомо! У всех людей, вокруг на лицах читалось такое же нетерпение: все они куда-то спешили, все хотели успеть… Жена всегда была чем-то занята, важным — так он привык думать. Иногда, для виду, советовалась с ним. Но он был плохой советчик. Либо его незаинтересованность раздражала жену, либо он высказывал такое, что явно противоречило здравому смыслу. Вообще он был тяжелый, трудный человек. К примеру, упрямо не желал признать жениха дочери, хотя доводов не имел никаких. Конечно, жених таки стал дочериным мужем. Но первое, так сказать, официальное знакомство прошло для семьи мучительно. Старик — тогда он еще был пожилым, но вполне крепким мужчиной — затеял вдруг, совсем некстати, какой-то отвлеченный разговор о смысле жизни, о том, что ничем не заполняется эта страшная пустота, если живешь без цели. А как, где ее, эту цель, найти? Опьянение молодостью слетает, и понимаешь, что существование твое ничтожно. Ничему живому не дано испытать таких мук, как человеку, когда он сознает, что ничего-то истинно высокого ему не открыто. Так, может, лучше и не думать об этом, не искать? И внезапно, как на допросе, взгляд на мужа-жениха. «Вам, молодой человек, приходилось испытывать такие чувства?..»