Надежда Кожевникова - После праздника

Но — хитры! — они не высказывались теперь впрямую. Словно нарочно ускользали от него, и впервые, пожалуй, он почувствовал их отъединенность и будто даже недоверие к нему.

Это было обидно. Оказывается, они могли без него обходиться и чуть ли не облегчение испытывали, доведя его, так оказать, до черты. И вместе с тем наверняка за ним следили — как чужие?

Вдвоем с Таткой он о них забывал, но с возвращением домой снова накатывало — и раздражение, потребность объясниться, а в то же время хотелось, чтобы просто сразу они приняли его, как раньше, и это состояние надежности, укрытости его бы от всего спасло.

Он в них нуждался. Хотя привычки, словечки, принятые между ними тремя, все то, к чему посторонние не допускаются и что как раз являет собой атмосферу дома, он, Митя, ценил скорее уже как воспоминание. Рывок произошел, и все же он ощущал себя неуютно вдали от них.

Их мнения, их оценки, возможно, в чем-то ошибочные, глубоко в нем засели. И даже при попытке отторжения вытеснялся лишь один какой-то слой. Главное же, самое дорогое навсегда закрепилось — их лица, голоса, улыбки, жесты получали в его сердце ту неоспоримую прелесть, что возможна лишь при кровном родстве.

Но он не мог объяснить это Татке. Знал, что и пытаться бессмысленно. Состояние такое угнетало, особенно невыявленностью причин: их-то как раз и нельзя было касаться.

Так получалось, что и без очевидных событий страсти вовсю бушевали. Впрочем, ими в основном и заполнена человеческая жизнь. Если принять во внимание, что страсть совсем не обязательно — взрыв.

Ольга Кирилловна наблюдала за сыном с т р а с т н о на протяжении уже многих месяцев. Если бы могла позволить себе высказаться, заявила бы: «Я против. Рано. Не тем должна быть теперь занята голова — это помешает, это лишнее». Но, разумеется, она молчала. Даже с мужем ей неловко казалось признаться, что чувство первое сына она воспринимает как блажь, что, будь ее воля, она бы пресекла это. Но воля-то была, права не было. Приходилось сдерживаться, потому что, и не сдержись она, ничего бы не изменилось. Она понимала. И считала, что ее выручает интеллигентность, то есть в данных обстоятельствах отвращение к безобразному выплескиванию эмоций. Интеллигентность, она полагала, барьер к непорядочности. Но этот барьер, увы, под напором слегка уже сдвигался: Ольга Кирилловна наблюдала страстно, в страстном ожидании, что юный союз сам по себе вдруг рассыплется. И одновременно опасалась, как бы в самом деле этого не случилось — ведь не она же накликала, не по ее же злому умыслу так произошло? Словом, путаница возникала в ее желаниях, мыслях, и как-то мелькнуло: уж поженились бы скорей!

…А Татка тоже хозяйкой положения вовсе себя не чувствовала. Когда в разговоре с матерью у нее сорвалось, что она выходит замуж, ей-то самой казалось, что до замужества еще далеко и вообще — не столь уж и важно! Правда-правда. Решили, но и раздумать могли, на таком именно подходе она настаивала, но взрослые, но мама ее не поняли, не сумела она, значит, им объяснить.

Теперь встряли, насторожились. И кончилась для них с Митей та пора, когда ни до ссор их, ни до примирений никому не было дела, и они часами упоенно выясняли друг с другом отношения, не опасаясь, что другие вмешаются и навредят.

И по телефону Татка разговаривала теперь с Митей сухо, путая по-лисьи следы: вот-вот, пусть гадают, в ссоре ли они, нет ли, пусть приучаются с советами не лезть. Так она готовила себя для отпора, подозревая, что не так уж сильна. Они, взрослые, ее родные, представляли собой угрозу, потому что могли без особых даже усилий в чем угодно ее убедить. Тут бы она сдалась. Другое дело с родными Мити…

Ольга Кирилловна держалась, правда, приветливо, да и Татка в ее присутствии подбиралась, что и свидетельствовало о боевой готовности обеих сторон. Хотя, если вникнуть, с какой стати им было бы вдруг сразу полюбить друг друга? Но каждая почему-то свою нелюбовь к другой с поспешностью отмечала как свершившееся, уже факт.

Татка чувствовала, что Митина мать видит в ней и мало и чересчур много: то есть в самой Татке Ольге Кирилловне очевидны лишь ее двадцать лет, долговязость, смазливая физиономия, а дальше, сразу за ее спиной, целое воинство вырастало: родственники, семья, дом — и все непонятное, чужое.

Невзначай как бы Ольга Кирилловна расспрашивала будущую невестку, и Татка вдохновенно, с пафосом, как истинная патриотка своего рода, расхваливала и маму, и папу, и братика Лешу, и бабушку, и пироги их домашние — словом, все. Услышала бы ее Валентина! А Татка пела и пела дальше, искоса кидая взгляды на пыльные стеллажи, забитые как попало, лишь бы втиснуть, книгами, на картины, кривовато висящие, на саму Ольгу Кирилловну, в домашнем обличье выглядевшую в соответствии со своими годами.

И Ольга Кирилловна понимала. Зябко перехватывала у шеи ворот кофточки и на себя же сердилась за этот невольный, беспомощный жест. Трудно было признаться, что ее вера в себя пошатнулась и расшатывалась все больше с каждым появлением юной подруги сына. Эта гостья (пока еще гостья) глядела так, что и Ольга Кирилловна переставала узнавать привычное, то есть переставала относиться к тому, что ее окружало, как к незыблемому, несомненно достойному, ценному, для нее по крайней мере несомненному. И вот как-то она убрала с видного места пестрые, яркие маракасы. Подумала и перенесла со столика в угол шкафа высокий старинный кальян. Тронуть серо-пыльный коралловый куст не решилась, что-то в ней воспротивилось подобной уступчивости.

Но она уже заколебалась. Как она привыкла к своему дому, так, может быть, муж и сын привыкли к ней? Ее стеганый теплый халат обветшал, конечно, но так в нем было уютно, неужели расстаться с ним? Правда, карманы вытянулись, полы залоснились, и подвергнуться риску обглядывания, осмеяния не хотелось, нет. Гостья же могла заявиться в любой момент. Пока еще гостья…

Прежде Ольга Кирилловна любила забираться с ногами в кресло, попивая холодный крепкий чай, читать, делая по ходу заметки, и под иглой проигрывателя кружилась пластинка, Перголези, скажем. И она не стеснялась в этот момент своего лица, когда муж или сын входили: они понимали.

Да, в конце концов ей давно уже не приходилось разъяснять, что она, Ольга Кирилловна, Оля, вот т а к а я: в халате стеганом, с рассыпающимися, чудесными когда-то волосами, с глазами хмуро-сердитыми, о которых ей в свое время наговаривали бог знает чего; с характером вспыльчивым и ранимым, с одержимостью неженской в работе, с успехами, срывами, уважением коллег и болью, ужасом, не умолкающим после гибели первого сына.

Но кресло, в которое она любила забираться с ногами, как и проигрыватель, находилось в большой комнате, где в любой момент могла открыться дверь и… Ощущение уединенности пропало, чай горчил, Перголези казался притворно наивным, слащавым.