Надежда Кожевникова - После праздника

И, как всегда, когда уверенность в собственной правоте и силе утрачивается, в Ольге Кирилловне пробудилась подозрительность, вместе с потребностью в восхвалениях, в лести. Митя, Олег, вы что же, не можете уважение этой девчонке ко мне внушить? Вы что, не видите, не слышите? Посмотрите!..

Ольга Кирилловна всплески такие в себе давила и стыдилась их. Но упрекала не себя, упрекала глазастую, верткую Татку. И казалось, что Татка догадывается о ее состоянии, а это простить уж было никак нельзя. В такое вторгаться Ольга Кирилловна и самым близким бы не позволила.

Но держались они друг с другом внимательно, любезно. Улыбались. Ольга Кирилловна покупала пирожные, чтобы Татку угостить, и растрогалась, когда Татка в день Восьмого марта ей букет вручила. Тогда на мгновение что-то идиллическое мелькнуло, но растаяло. Татка поспешила сообщить, что мама ее к этому дню подстриглась очень удачно да еще надела брючки, короткие, из вельвета, до колен. «Что-о?! — округлила глаза Ольга Кирилловна. — Смело! Смело, прямо скажем, в таком возрасте». Татка точно поперхнулась, умолкла, но из глаз ее веселье, издевка брызнули и Ольгу Кирилловну ожгли. Словом, идиллия не получилась.

А все же подспудно обе догадывались, что лучше бы им поладить. Это всплывало, как спасительный атавизм, — из тех времен, когда невестки от свекровей зависели, когда ожидалось от старших внушительное подспорье, когда внуков бабушки нянчили, а площади в доме хватало на всех.

…В пятницу вечером, разделавшись со всеми делами, Валентина в ванну, блаженствуя, залегла. Решила еще и хну на волосы наложить — для полного завершения ритуала. Но только бы не передержать. Однажды перестаралась, явилась в а р т е л ь, обвязанная платочком, а когда сдернула его, так все от хохота повалились: «Ну теперь тебе только в цирке выступать!»

Хмыкнула, вспомнив свою тогдашнюю огненно-красную шевелюру, и сразу каким-то жалким, блеклым сделалось лицо — и действительно клоунским: нос обрубочком, широкие скулы, а глаза помаргивают виновато, испуганно. Вот она какая, когда не старается убедить и других и себя, что еще — охо-хо! — как недурна.

Хотя не совсем так. Солнечный свет, весенние запахи, краски впитывались ею, и она благодарно отзывалась на этот зов — вот и весь секрет ее моложавости. Хохотала во весь рот, могла побежать вприпрыжку, не смущаясь, не боясь смешной показаться. А с приходом весны блаженная дурь ее переполняла, и она готова была по улице шататься, с пьяной счастливой расслабленностью глазея по сторонам, и каждая новая весна переносила ее в пору молодости, и, честно говоря, особых перемен она в себе не ощущала. То есть внутренних. Те же взбудораженность, озорство, ликование в ней поднимались, и если бы ее дети так рано, так быстро бы не повзрослели, она с удовольствием играла бы с ними в салки и в лапту.

«Ну, уймись», — сказала себе строго. Ведь завтра ответственный день предстоял: Орестовы, родители, пригласили родителей Рогачевых к обеду.

Она волновалась. Одна за всех сразу. Ни Татка, ни Котя беспокойств ее не разделяли. Или делали вид. Или что-то другое, более существенное знали. А она хлопотала, кудахтала — что надеть, какие цветы купить, принести ли торт, а может, шампанское?

Вообще-то Тамара, заведующая овощным магазином, не так уж была не права: хотелось все сделать как положено, по правилам, но правила-то забылись…

Ну ладно, допустим, ерунда. Неважно — астры или гладиолусы, с тортом явиться или без. Главное, конечно, другое: знакомство домами предстоит. Д о м Рогачевых, кряхтя, громадой всей своей двинется к д о м у Орестовых. По совершенно незнакомому маршруту. Так принято, так надо. Но почему не научили, как себя там с тем домом держать?

На прошлой неделе Валентина не выдержала. Ночью расплакалась, растолкала сонного Котю: «Не хочу, чтобы Татка от нас уходила. Туда, к ним». Он обнял ее. Рука у него была тяжелая, жесткая. Он даже не проснулся, пока она всхлипывала, вздрагивала. Рука давила, осторожно она высвободилась, отодвинулась на свой край.

А как все будет, когда ответно дом Орестовых явится к порогу их дома? Никогда она, Валентина, ничего в себе не стеснялась. Какая есть, такая есть. Входите, глядите. Но тут…

Я хочу счастья своей дочери. И не понимаю, почему так все быстро случилось. Мы вместе были так мало, я спешила куда-то и не успела, и я по-прежнему спешу.

Входите… Я боюсь, что моя улыбка не получится искренней, доброй. Кажется, впервые сознательно боюсь. Впервые догадываюсь, как много в наших сердцах ревности, недоверия, страха, злобы. И глупый, дикий дух соперничества: мой дом и дом чужой. Возможно ли примирение? Усилий благонамеренных надолго ли хватит?

Они, молодые, должны от нас оторваться, убежать подальше от наших чадящих сердец. Но вернуться, непременно вернуться им надо, когда станут, почувствуют себя сильнее нас. Мы, разумеется, им не поверим. Мы знаем и будем знать всегда, что сможем им помочь.

М ы… С намотанным на голову полотенцем Валентина вошла в кухню, взглянула на настенные, в пластмассовом корпусе часы: половина девятого. Пора бы уже Коте явиться или, по крайней мере, позвонить. Она очень не хотела сейчас на него раздражаться. Где же тогда наше «мы», основа, оплот? И все же позвонить мог бы.

В спальне она задернула шторы, расстелила постель. Супружеское ложе омерзительно заскрипело, крякнуло, будто стопудовые телеса на него обрушились, и Валентина, оскорбившись, пристукнула кулаком по полированной спинке, Она не хотела, не хотела раздражаться, злиться на Котю за опоздание. Но, кстати, не чересчур ли часто он задерживался? Каждый раз объяснял что-то, но объяснения его мешались с малозначительными новостями, событиями в их министерстве, и Валентина лишь изображала внимательность, слушала вполуха.

Она дура! От этой внезапной догадки аж привскочила, и ложе снова издало чудовищный стон. Да-да, и поделом ей. Сколько она надавала советов, сколько исповедей выслушала и такую мудрость выказывала, такую опытность, а сама… Вспомнилось, как буквально вчера демонстрировала приятельнице упражнения для укрепления мышц подбородка и шеи: при этом следовало, запрокинув голову, издать мычащий звук: «Му-у!» Она мычала, вдохновенно убеждая приятельницу, какое это полезное, чудодейственное прямо-таки средство. «Ты себя через месяц не узнаешь», — уверяла. «А ты, — приятельница спросила, — ты это регулярно делаешь?» — «Я? — она моргнула растерянно. — Не-ет».

«Му-у!» Идиотка. В беретике набекрень улыбалась приятельницам, сослуживцам, продавщицам, чистильщикам обуви, кассирам, милиционерам. Точно это ее долг был — внушать бодрость другим.

Му-у… Она уткнулась в подушку, но глаза оставались сухими.