Надежда Кожевникова - После праздника

И сам Володя тоже иной раз не помнил: то в голове все у него было ясно, просто, а то вдруг все перепутывалось.

Он знал, что некоторые его друзья-приятели неустанно и даже, можно сказать, с азартом высматривают недостатки в собственных родителях, вероятно рассчитывая, что, опровергнув авторитеты, добьются вольности, свободы — не подчиняемся, мол, никому. Володя не разделял подобные устремления. Ему хотелось порядка. Он ставил в передней свои ботинки очень ровно, пятка к пятке, носок к носку, но ему хотелось, чтобы п о р я д о к распространялся и дальше, вглубь — вовнутрь их семьи, на их взаимоотношения. И он бы не стал доискиваться до скрытых пружин, не стал бы ломать себе голову, разгадывая тайные чьи-то побуждения, — пусть бы все было просто, ясно, по правилам, к которым с детства приучали его.

Приучали — зачем? Зачем мама из всесильной, всезнающей превратилась в ту, что постоянно нуждается в снисхождении? Ей некогда, она спешит, она постоянно опаздывает — глядит на сына рассеянным взглядом и, кажется, не видит его. «Володя, за хлебом сбегаешь?» (Он в это время сидит делает уроки.) Но встает. Потому что уж очень неуверенный тон у мамы, точно она сама не знает, можно ли, нужно ли его о чем-то просить. И выражение лица расстроенное. Володе не нужно гадать, он и так знает: мама с Колей поссорились. Что ж, он встает…

Какой смысл подсматривать, подглядывать, и з у ч а т ь недостатки родителей, когда они так очевидны, можно сказать, на поверхности? Ведь сами родители ничего не скрывают, не хотят, не умеют скрывать — и их жалко…

Но это не та жалость, что испытываешь, когда, к примеру, Антошка упадет, расшибется, заплачет, — жалость, от которой теплеет в груди. Нет, тут будто внутри у тебя что-то защемило и ноет, и саднит, и очень нехорошо, тошно. Жалеешь… Но при этом почему-то обидно за себя. Не хочешь их винить, и все же протест какой-то: ну что это, зачем? Странное, вообще, ощущение: л ю б и ш ь, но как бы слабеешь от этой любви. Все про каждого понимаешь, а вместе выходит, будто разламывает тебя на куски. Все вместе родные и все по отдельности. И ты один…

Самая любимая, наверно, — конечно! — мама. У нее челка густая, а глаза всегда либо удивленно-испуганные, либо радостные удивленно. И она все говорит, говорит… Потом вдруг: «А ты чего молчишь, Володька?» Улыбнешься — что отвечать-то! А она подозрительно: «Трудно с тобой. Все что-то скрываешь…»

А что скрывать-то? Придешь из школы, ботинки снимешь, поставишь в передней под вешалкой, ровненько, пятка к пятке, носок к носку, войдешь в комнату, взглянешь: все ясно. У них лица такие — все написано. Уйдешь к себе, дверь прикроешь. Но ведь мамин голос…

— Он две ночи не ночевал! — кричит она в телефон подруге. — Подробней? Подробней не могу, дети рядом. Подлец! Думает, если на мне два пацана, так я уже никуда не денусь. Посмотрим! Да господи, все такие… И бабы тоже, знаешь, хороши! Нет, это только при личной встрече. Сейчас не могу. Но ты понимаешь… Если бы не дети, я бы ему показала! Но ведь я прежде всего мать…

Володя подходит к братишке и заводит волчок: его гудение все же как-то заглушает мамин голос. Братишка смеется. Володя еще раз с силой выжимает красную металлическую ручку, вниз — вверх, вниз — вверх… Поднимает голову — мама стоит рядом.

— А что, если в кафе-мороженое нам смотаться, а? Что-то ужасно захотелось…

Володя — кому-то же надо проявить рассудительность — спрашивает:

— А Антошке можно?

— А мы ему сок дадим. Сок можно.

…В кафе холодно, они сидят за столиком в пальто. Антошка таращится во все стороны, Володя ковыряет ложечкой пломбир.

— Ну вот, — произносит с раздражением мама. — В кои-то веки хочешь устроить праздник, так куда там! Ни тебе поддержки, ни благодарности. Прекрасное было настроение, так испортили вконец!

Володя недоуменно поднимает глаза: хорошее настроение? Когда? Когда она по телефону говорила?

Он облизывает ложечку. Он занят одним: изо всех сил старается отвлечься от мысли, которая так и лезет в голову, — мама лжет. Настроение ей никто не портил. Ей не праздник был нужен, а только чтобы чем-нибудь заняться, спастись от своих обид.

Володя, сгорая от неловкости, продолжает улыбаться. Ему кажется, что его губы прилипли к деснам, а челюсть будто вставная. Он думает: какая же отвратительная у него, должно быть, улыбка.

Мама вздыхает: «Родные вы мои детишки. Вот только вы у меня и есть».

Расплачивается с официанткой, встает, идет между столиками, скашивает глаза в зеркало, подходит ближе и озабоченно пудрит нос.

…Учится Володя в общем прилично. И ему очень приятно, что на родительские собрания в школу приходит папа. Папа красивый, слегка уже седой, темноглазый. Он подъезжает к школе на своих «Жигулях». Почему-то так получилось, что, когда они с мамой разошлись, папа и п о ш е л в г о р у. Коля, мамин муж, к успехам папы относится спокойно. Мама — нет. Она уверяет, что дело не в папиных способностях, а в с в я з я х. Коля обрывает ее: «Перестань. Работящий мужик. И — везучий». Тогда мама обращает внимание уже на Колино, отнюдь не самое блестящее положение. Он отвечает ей в тон: «Да просто связи не те…»

Володе нравится идти по школьным коридорам рядом с папой. Тогда все преображается: привычное, будничное, надоевшее кажется праздничным. Весело, гулко, веско разносятся по пустому зданию школы их шаги: родительские собрания проходят по окончании уроков. Папа — их классная беседует с ним отдельно — очень серьезно, со вниманием расспрашивает об успеваемости сына. Володя стоит в стороне. Ему не надо вслушиваться, он все читает по лицам. Выражения лиц взрослых очень откровенны: считается, что это дети не умеют притворяться, — взрослые, может, и умеют, но то ли забывают, то ли думают, что им дозволено все.

Папа и классная смеются. Володя без труда угадывает, что этот их смех уже к нему не имеет отношения. Он слишком привык к классной, чтобы замечать ее молодость и привлекательность, но сейчас понимает: классная хорошенькая и молодая, папа тоже еще молод и хорош.

Это — ничего. Тут ничего нет особенного. Просто в обычае взрослых — вдруг отвлекаться от важного, нужного на пустяки. Володя ждет. Папа оборачивается, и в выражении его глаз мелькает что-то виноватое — Володя отмечает, но не позволяет себе на этом сосредоточиваться.

Получается, он постоянно одним занят: не углубляться, не обострять. Папа подходит, кладет на плечо сына руку, и Володя сжимает губы, чтобы не заскулить — восторженно, по-щенячьи, согреваясь до самого сердца теплом этой руки.

Они одеваются в школьной раздевалке и идут домой к папе. Папа принимает сына по-холостяцки, потому что жена его Валентина, как обычно, в командировке. Но папа уже, видно, привык обходиться один: Володе смешно наблюдать, как он хозяйничает, обвязавшись пестрым в оборочках фартуком. Валентина, с висящей на стене увеличенной, с размер плаката, фотографии, строго за ними следит.