Надежда Кожевникова - После праздника

Валентина умная, самостоятельная, доктор наук. К Володе она хорошо относится, но он рад бы, да не может не заметить, что улыбается она ему часто через силу. Мама так определила ситуацию: «Когда у женщины нет детей, существование ее не может быть полноценно!» Володя — опять же помимо воли — догадывается: ну не совсем так…

Валентина о ч е н ь л ю б и т папу. Так любит, что старается сдерживаться, старается поглубже укрыть свою любовь. Ей это удается, и посторонние видят в ней одну строгость, одну властность и говорят, что папа у нее под каблуком. А она любит в папе не только то, что в нем сейчас есть, но и то, что может появиться, что когда-нибудь раскроется. Она папу воспитывает, она вообще из тех, кто все старается довести до высшего уровня, упрямо, увлеченно, пусть даже на это уйдет жизнь. И у нее очень зоркий глаз: она и Володю насквозь видит. И тоже, верно, хотела бы до у р о в н я его д о в е с т и, но только прав у нее тут нет, нет возможности, — она не то что злится, она сама себе не нравится, что по отношению к Володе бессильна, беспомощна.

Кое-какие она, правда, попытки делала. В консерваторию Володю с собой брала на концерты; а там вроде никакого на него внимания не обращала, но, когда он переставал слушать и начинал разглядывать портреты великих композиторов, люстру, потолок, вдруг чувствовал на себе ее взгляд, очень строгий, осуждающий.

«Наверно, — размышлял Володя, — Валентина была бы хорошая мать…» Но дальше запрещал себе думать.

…Стыдно признаться, но в последнее время Володя почему-то начал ужасно уставать, буквально с ног к концу дня валиться. И даже не физически… У него голова гудела, мысли, как лягушки из пруда, выскакивали, а он все боялся, что чересчур далеко они запрыгнут, чересчур…

Вот и теперь: они сидели с папой на кухне, Володя притиснул с силой, до боли, к краю стола колени, рукой вцепился в табуретку — крепился, чтобы только папа не догадался, что он понимает больше, чем ему с л е д у е т понимать.

Папа задавал вопросы, но что отвечал Володя, не очень слушал, потому что в самих его вопросах уже был ответ.

— Как Коля, когда собирается защищаться? — И без паузы: — В их институте работенка — не бей лежачего, только и дел что свой личный уровень повышать, уж академиком стать можно было… Хороший парень, бездельник только. Они все, хорошие парни, — бездельники.

Володя слушал. Папа заваривал чай. Володя следил за ним во все глаза, чтобы только н е д у м а т ь.

— Ну конечно, время свободное есть. В кино можно сходить, в гости — общение, общение, ведь как без него жить? И какая может быть любовь, когда за завтраком только и видишься? А кто о своей работе думает, тот эгоист. В раю зато хорошо было: там Адам и Ева всегда вместе… Только Еве тряпок модных не нужно было, и Адаму никаких забот… Да, кстати, мама говорила, шапка тебе зимняя нужна. Померь мою, чтобы я размер знал…

Володя вышел в переднюю, надел шапку и вернулся к папе, не взглянув в зеркало.

Конечно, это е г о, Володин папа, но почему-то в папиной шапке ему нехорошо, будто чужое он взял и будто все время он просит чего-то, просит… Он знает, папе нравится делать подарки, но что-то Володе мешает, как раньше, как в детстве, их принимать. Он старается не вникать в причины, но новую, подаренную папой куртку не любит надевать. Почему — сам не знает. Куртка красивая, нарядная — а вот Коля и зимой, и весной, и осенью шестой год носит одно пальто.

Папа Володю никогда не ругает, они ведь вообще редко видятся. Папа — праздник. И для него Володя тоже праздник. А будни — это Коля. Он тоже Володю не ругает, хотя они живут вместе, все время друг у друга на глазах.

Коля в Володино воспитание не вмешивается. И Володя в их отношения с мамой тоже, конечно, не лезет. Но, бывает, только обменяются они взглядом, Володя с Колей, и оба все поняли.

Странно, но вот с Колей Володя радуется своей догадливости. Потому что, наверно, то, что он без слов понимает, ясно, просто, без подвохов каких бы то ни было. Володя и не боится. Коля как бы поддерживает его взглядом: мол, что тут такого, гляди…

А другие взрослые точно проговариваются и будто хотят заслонить от него что-то темное, мутное — и вдруг отступают, и он это видит, и страшно, потому что нельзя же было смотреть…

Папа, конечно, не хочет, чтобы Володя узнал, что он на самом деле думает о Коле, о маме. Считает, разумеется, недопустимым сына в такое посвящать. Он будто прижимает ладони к глазам Володи, ведет его куда-то, но вдруг пальцы расходятся — Володя в и д и т, хочет зажмуриться, но поздно…

Папа спрашивает: «А на кого похож Антошка?» Володя хочет ответить: «На меня», но спохватывается, потому что понимает, что папе будет это неприятно. Не головой понимает, а как бы инстинктом, кожей чувствует. Взрослые очень ревнивы. Хотя что может вызвать их ревность, иной раз трудно предугадать.

«Взрослые больше дети, чем мы — дети», — сказал однажды Володя маме, и мама расхохоталась. А он уже испугался, что она обидится. Но сказал, потому что для него это было открытие, и оно его переполняло. Очень многое вместилось для него в эту фразу: его недоумение перед странностью поступков взрослых, и его к ним жалость, и страх его перед неожиданностями, которые в любой момент они могут ему преподнести, зависимость его от них и их собственная зависимость, неумение их разобраться в том, что даже дети видят ясным, простым.

Но когда он произнес эту фразу, ему было двенадцать. В четырнадцать он уже не мог бы сказать: «мы — дети». Но и «мы — взрослые» тоже не мог. И страшно делалось оттого, что, казалось, еще год пройдет и он только больше запутается. Получалось, будто его тащат вперед как на аркане, а он изо всех сил упирается, пятится назад…

Учреждение, где работала Валентина, находилось в центре города. Небольшой особняк, со всех сторон заставленный автомобилями. Тяжелая парадная дверь с трудом открывалась и выпускала людей пачками. Володя глядел на эту дверь, ждал.

Валентина вышла одна. Она и должна была так выйти, без спутников. Руки засунуты в карманы пальто, воротник поднят, выражение лица хмурое. Володе сразу понравилось, как она хмурится: погода паршивая, она устала — улыбаться с чего? Он подошел. Она сказала: «Привет». И зашагали рядом. «Тут на троллейбусе три остановки, — она спросила, — а может, пешком?» Он кивнул. Тогда она улыбнулась.

Она была старше мамы, ей было уже сорок два. Шла с непокрытой головой, негустые волосы вскоре намокли от дождя и слиплись. Нос заострился и покраснел. Кожа у Валентины была бледная, веснушчатая.

Она молчала. Но Володе было с ней интересно, даже вот так, молча идти. Почему-то, странно…

Он не понимал. И вдруг почувствовал, как ему хорошо, что он вот не понимает! Е щ е не понимает, но скоро поймет — эту странность, эту сложность взрослого мира, где некрасивые, немолодые женщины оказываются вдруг интересны, и так вдруг легко, приятно бывает молчать, и самая паршивая погода оказывается неожиданно самой подходящей, и неизвестно, чем же все кончится, но почему-то не страшно, а весело и до чего интересно идти все дальше, дальше — куда?..