Надежда Кожевникова - После праздника

Наверно, случались и огорчения. Но в детстве умение радоваться мелочам еще преобладает над привычкой придираться, раниться от каждой мелочи. Вся последующая выносливость взрослых людей закладывается в их детской способности к радости. Без нее мы бы погибли. Твердим о своих огорчениях, забывая, что самое главное, спасительное для нас в сохранившихся с детских лет крупицах веселости.

Теперь казалось, что собственное детство и молодость родителей, соединившись, в слитности своей и дали ощущение счастья, высшей его точки, а дальше все пошло под уклон. Так каждый раз бывает, в каждом поколении? Но что получают от нас наши дети, что они будут с благодарностью потом вспоминать?

А как в пруду плескались, поскальзываясь на илистом дне, выбирались, схватившись за пук жестковатой травы, и тут сверху, с крутого обрыва, сваливался лохматый балованный дворняжка Мурзик, и в визге, в гвалте, в брызгах продолжалось купание. Отцу вода оказывалась по пояс, широкие плечи, загорелая, как у индейца, грудь, он щурился близоруко, и представлялся самым сильным, самым смелым — сравнивать с кем-то другим не приходило в голову.

Ушло в песок. Силы, молодость, жизнь. Но неужели они умирают, говоря нам, что все бессмысленно, бесполезно?

…Ни один ключ не подходил к ящику. Ни отвертка, ни нож с длинным лезвием не годились. А вроде замок был прост, и сам шкафчик неказист, обшарпан — что могло там храниться? Следовало вскрыть, потому что больше тайн не оставалось.

Хрустнули, расслоившись, щепки, но ящик все еще плотно сидел, точно сознательно сопротивляясь. И вот, наконец — неужели э т о отец берег, прятал от глаз домашних?

Развал, разор, дом перестал быть домом, распадался по частям. Вещи утрачивали привычное назначение, не выдержав переоценки: в люстре оказалось много недостающих подвесок, ножка дивана, не отодвигаемого много лет, подкосилась, треснула, как выяснилось. Пыль, паутина, сор обнаруживались повсюду как бы в отместку — вот вам, коли решились, посмели…

«Боже мой, к чему тогда? — думала с тоской Таня. — Если вместе с потерей близких утрачивается смысл всего, как же продолжать дальше? Постараться поскорее забыть? Само забудется? Но неужели такая жертва взимается ни за что? Смерть обязана хоть что-то дать взамен, пусть ценой мучительной боли.

Но что же я поняла, что мне открылось? — спрашивала себя Таня. — И кто вообще способен примирить, срастить такие противоположности, как жизнь и смерть? Но ведь сама их близость, извечная парность вынуждает задумываться, а не шарахаться в сторону. Смерть дорогого человека вплавляется в сознание живущих, а значит, получает уже иной знак, подвергается развитию, изменчивости именно как живое. То есть становится частью существования живых, условием их жизни — и в этом может быть единственный способ преодоления знобливого жуткого холода?»

— Все же зря я тебя, послушал, не приехал, — услышала Таня голос мужа.

— Нет, — заставила она себя ответить. — Правильно. Я потом отойду и смогу тебе все рассказать, что не знаешь, не видел. Может, тогда и мне самой что-то яснее сделается. Пока все как в дыму. Но я не хочу, не имею права, чтобы просто рассеялось и легче мне стало. Это не сон. Я теперь другая, обязана быть другой.

Муж кивнул, соглашаясь, поспешно.

— И еще я не хочу, — Таня продолжила, — чтобы кто-то из нас с тобой оставил другого в растерянности… ну… — она не нашла сразу слов, — надо успеть понять, объяснить друг другу, не оказаться застигнутым врасплох, в раскаянии от собственной тупости. Только не знаю, возможно ли это, — закончила она с сомнением.

Муж слушал, боясь, вероятно, неверным словом задеть.

— Вот сейчас я готова, — снова заговорила Таня, — чувствую, догадываясь, но могу потом растерять. Так, верно, человек устроен, только через боль до него и доходит важное. И я, повторяю, готова что-то сейчас схватить, самое существо, но мне мешает… Я дура, эгоистка… — от слез не сумела она договорить.

Ей стало стыдно — за себя, за жизнь их с мужем, за их отношения друг к другу и к сыну, за мелочное, лживое, неправедное, что они совершали чуть ли не на каждом шагу, и надо бы было, чтобы эти слезы увидел отец, понял их как обещание.

На столе стояла банка сгущенки, Таня автоматически погрузила в нее ложку, и тут же всплыло: любимое лакомство отца. В тысячекратном повторении движение его руки, с застенчивостью, и в этом пустяке, подтверждая деликатность его натуры, придвигающей к себе банку и через мгновение вновь возвращающей ее на середину стола. В его детстве и сахар считался деликатесом, но с тех голодных пор совсем не жадность, а скорее горделивое равнодушие к еде его отличало. Что на тарелку положат, то и ест. Мужское, благородное: правила в быту устанавливает и вершит женщина, жена.

Как содрогание — все эти памятью возвращенные отцовские привычки. Хотя привычками, если перечислять, он скупо обзаводился. Было, верно, не до того.

— Я фотографии привезла, — сказала Таня. — Потом покажу.

— Покажи сейчас, — муж попросил, и она, неожиданно для себя, обрадовалась, согрелась его интересом.

Это тоже оказалось мукой. Когда в ящике, из рваных конвертов высыпались фотографии. И снова чувство вины — за небрежность отца к самому себе, к своей жизни. Небрежность, вызванную как бы его неверием в отношение к нему детей, будто заставил он себя заведомо примириться с их безразличием, нелюбопытством.

Тон выцвел, порыжел, углы кое-где заломлены. Без дат, без подписей — ворох бесценностей, сохранившихся случайно. И от каждой той давней отцовской улыбки, усмешки, скрытой в углах длинных губ, — кол вбивался в грудь. Любительские, размытые, порой и не в фокусе снимки, но какой же живой трепет в них, притягательный, властный: эпоха.

В гимнастерке, остриженный, юный, жалостный, отец супился в объектив, силясь, верно, в первую очередь самому себе внушить впечатление бравости. Год 41-й. И — резко возмужавшее, обрезанное худобой его лицо — прошло два года. А в групповых снимках, когда война в будни переросла, нарочито мирные позы солдат, бесшабашность наигранная подтверждали, как ждали, как мечтали они о победе, о мире.

— А это бабушка, — Таня показала. — И папа у нее на руках. Правда, похож на нашего Володьку?

Сходство, Колосов про себя решил, довольно-таки относительное, но и в нем дрогнуло: время крутанулось вспять, десятилетия проскочили, и подумалось как о немыслимом, несправедливейшем, что этот глазастый, в нарядной матроске мальчуган, прижимающийся щекой к щеке матери, недавно умер.

— А ты свою бабушку помнишь? — Колосов спросил, чувствуя, что расспросы его нужны жене, нужны сейчас им обоим.

— Нет, — Таня ответила. — Мне год был, когда она умерла. Мама рассказывала, что впервые увидела тогда папу плачущим, и так безутешно, что ей стало страшно за него. И еще она говорила, что с бабушкой не ладила, тяжелый у той был характер, но папа не вмешивался, и только потом мама поняла, какая это для него была боль, их разлады.