Надежда Кожевникова - После праздника

К слову, в развитии этой его уступчивости немалую роль сыграла и его внешность: потому что красота нередко привносит в характер человека нечто женственное, кокетливо-ненадежное, неумышленно-коварное, и это особенно заметно, когда обладатель такой яркой красоты — мужчина.

Итак, Адик, надо полагать, предоставил событиям развиваться, а сам особо не вмешивался ни во что.

Ну а Татьяна Львовна, как и прежде, большую часть времени проводила в консерватории: являлась туда рано утром, уходила поздно вечером, перекусывала где попало по-студенчески. И носила все те же короткие юбки и спортивные свитера, — и только если вглядеться, приметы усталости угадывались все чаще в ее лице, и вообще она чуть-чуть, почти незаметно, постарела…

А Адик, напротив, только-только еще вступал в пору мужской зрелости; закончил консерваторию, поступил в аспирантуру, съездил еще раз на конкурс и получил еще одну премию, так что репутация его в филармонических кругах, можно сказать, уже укрепилась.

И иной раз навязчивой казалась ему опека его педагога-возлюбленной, хотя он и сознавал, что пользу их совместные занятия еще приносят и отказываться ему от такого подспорья нельзя — п о к а е щ е н е л ь з я.

Да, придется признать, что акценты в их личных взаимоотношениях к тому времени заметно сместились и прежнего равенства, обоюдной заинтересованности друг в друге теперь уже не было, — и все это кренилось, кренилось, пока одна чаша весов, где лежала тяжким грузом любовь Татьяны Львовны, не сползла к самому низу, в то время как другая, почти невесомая, вздернулась вверх: там остались крохи привязанности, смутных обязательств и тягостной задолженности, которые пока еще удерживались в душе Адика.

Стараясь оставаться на объективных позициях, отметим лишь, что в обстоятельствах, когда любовь женщины излишне превалирует над любовью мужчины, когда женское желание оказывается более страстным, более сильным, чем мужское, искажается, по мнению Рассказчика, природная сущность любовных взаимоотношений, и в них появляется какой-то противоестественный, пожалуй, даже извращенный оттенок. И дело тут не в возрасте — возраст в данном случае ни при чем!

И понятно желание мужчины — пусть даже в силу инстинктивного природного свободолюбия — избежать чересчур навязчивых, хотя в какой-то степени и лестных притязаний страстно влюбленной женщины, вырваться и обрести на новой основе с новым человеческим существом нужное мужскому характеру равновесие: чтобы любил, завоевывал, желал о н.

Но как избавиться от накопившихся долгов, как с ними расплатиться? Увы, Адик был стольким обязан Татьяне Львовне, что отношения с нею расценивал теперь только как плен. И возможно, это особенно оскорбляло его мужское достоинство. А нередко достоинство мужчины заполняет в его сознании столь обширное пространство, что не остается уже места для его достоинства ч е л о в е к а.

Пытаясь же вникнуть в состояние Татьяны Львовны, нельзя ни в коем случае забывать о том, что она, по сути, Адика с д е л а л а, вылепила собственными руками — как музыканта, как личность. А для такой породы женщин, как она, это едва ли не являлось важнейшим, с чем немыслимо было расстаться, в чужое владение, чужие руки отдать.

В этом же одновременно крылся зародыш неизбежной катастрофы, неизбежности их расставания. С самого начала Татьяна Львовна относилась к Адику покровительственно, с самого начала обстоятельства толкнули ее именно на такой тон: как же иначе, он ученик, она педагог! Игра в «вы» и «ты» («вы» — на людях, «ты» — наедине) тоже привносила какую-то лживость, неискренность. Ее ученик, ее подопечный взрослел, мужал — игра заводила в тупик, покровительственный тон, оба чувствовали, стал фальшивым. И то, что случилось, было уже, собственно, предопределено.

Так кто же виноват и есть ли смысл искать виновных?

Допустим, виновных и нет. Но нельзя не заметить неблагородства формы, в какую Адик облек их разрыв. Сказать, что он поторопился уйти? Нет, это будет неверно. Неблагородство его сказалось как раз в том, что он ушел в момент наивыгоднейший, наиподходящий для себя лично. Именно тогда, когда полностью встал на ноги, обрел самостоятельность, перестал нуждаться в занятиях с Татьяной Львовной, в ее профессиональной опеке. Вот тогда, не раньше и не позже.

Отлично, можно сказать, почувствовал момент. Малейшее промедление, и, вполне могло статься, петля бы затянулась: люди, общественное мнение осудили бы его. Но он успел обрубить все на том этапе, когда при посторонних они с Татьяной Львовной все еще говорили друг другу «вы», сохраняли ту притворную форму взаимоотношений, какая приличествовала педагогу и ученику, хотя вне консерваторских стен и по своей жизненной сути это были отношения просто мужчины и просто женщины.

Они расстались. И, если взглянуть сторонним трезвым глазом, почти что без потерь. Оба. Адик стал самостоятельным, зрелым концертирующим пианистом, известным и на родине, и за рубежом. Татьяну же Львовну тоже несчастной жертвой никак не назовешь: с годами она завоевала прочный авторитет среди своих консерваторских коллег, педагогическое дарование ее было оценено — и справедливо.

Так в чем же дело? Может, личная жизнь человека и его дело, талант, успех настолько самостоятельны в своем развитии, что искать между ними какие-то внутренние взаимодействующие связи и не стоит вовсе?

Но, признаться, задавая подобный вопрос, Рассказчик действует провокационно: ждет утвердительного кивка или заминки, сомнения, чтобы высказать собственные соображения на этот счет.

В искусстве, в музыке едва ли не самым тяжким оказывается тот грех, когда артист, художник идет на нечестные уловки, чтобы остаться неуязвимым, — встречает равнодушием то, что должно было бы вызвать у него боль. И кого он тогда обманывает; людей, судьбу ли, себя ли самого?.. Нечувствительность к боли, неспособность к страданию для художника, каковы бы ни были его природные данные, рано или поздно оборачиваются крахом: ему нечем питать свой талант.

Что в житейском смысле кажется иной раз победой, для искусства, предъявляющего к людям более высокий нравственный счет, бывает неприемлемо, постыдно. И постыдней всего — «выйти сухим из воды». Оказаться ни в чем не повинным и себя самого в том уверить — благо это нетрудно со снисходительной моралью наших дней. И уж на таком фоне Сальери, со своим самоиспепеляющим раскаянием, пример куда достойней. Потому и живет в умах, пусть и проклятый, уже века.

Но к чему подобные сравнения? Рассказчика, по всей видимости, занесло. Вероятно, подвела опять-таки восторженная любовь к музыке, порождающая ревнивую взыскательность ко всему, что имеет к ней отношение.