Надежда Кожевникова - После праздника

— Что это? — спросил он.

Она взглянула на него зло, ему даже показалось, с внезапной ненавистью, не ответила ничего, прошла вперед, точно вдруг его застыдившись. А он остался стоять, не решаясь за ней двинуться, видя перед собой это ее такое вдруг чужое, злое лицо…

Она вернулась, они сели в машину и поехали.

У метро продавались цветы. Он хотел сказать: «Давай я куплю тебе?» Но промолчал, проехал мимо.

Вошли в универмаг. И там он снова ее потерял. Купил себе мороженое, ел, поджидая у выхода.

Она вернулась опять ни с чем.

— Дальше? — спросил он ее.

Она кивнула.

Так они заезжали из магазина в магазин, и он терпеливо ждал, пока она ходила, смотрела, и видел, что лицо ее становится все более замкнутым, недовольным, и теперь они оба молчали, и она и он.

— Ну хватит! — сказала она, когда приближалось уже время закрытия магазинов. — Купим вот эти рюмки — и все.

Раскрыла кошелек, вынула деньги, протянула ему:

— Иди плати.

…Они возвращались по опустевшим уже улицам: город рано вставал на работу и рано ложился спать.

— Дурацкий день, — сказала она, по-прежнему глядя вправо.

— Почему дурацкий?

— Непонятно? Тебе и это не понять!.. — она досадливо усмехнулась. Вздохнула: — Господи, как устала!

Внезапно он тоже почувствовал, что очень устал. Ему вообще всегда передавались ее настроения. И хотя он пытался, бывало, развеселить ее, когда она была грустна, но в себе самом при этом никакого веселья не чувствовал, насильно оно ему тогда давалось. А она, казалось, и не понимала, и не чувствовала, что все это ради нее. Отмахивалась: «Отстань! Оставь меня в покое…»

А ведь любила! Если бы он не знал точно, что любит, так разве бы… Нет, любила, но почему-то… «Ну, — он думал, — молодая еще…»

Они были совсем почти у самого дома, когда «Москвич» вдруг остановился, чихнул и заглох окончательно.

Он, отлично понимая, что это теперь бесполезно, выжимал педали, щелкал ключом, страшась взглянуть ей в лицо, страшась увидеть, услышать…

Наконец вылез, раскрыл капот: в темноте и понять было трудно, в чем дело. Вынул инструмент, зачистил клемму — без толку. Да, наверно, аккумулятор. Достал ручку, решил так завести.

Пальто, и шарф, и шапка ему мешали, когда он, вонзившись, казалось, в самое нутро «Москвича», проворачивал, проворачивал так, что машина вздрагивала будто от боли. Снял пальто, кинул на заднее сиденье — в кабине была темнота и тишина. Он собирался ей что-то сказать, но раздумал. Схватился за ручку со всей силой, точно хотел вывернуть автомобиль наизнанку. Да в самом деле, что с ней говорить! Она — женщина и будет презирать его, пока он не найдет выход, не починит поломку, не победит. До того толковать с ней нет смысла.

Он все проворачивал, проворачивал — и все впустую. А она сидела в машине и видела перед собой его лицо, серьезное, сердитое, вдруг даже повзрослевшее. Он был полностью поглощен своим занятием, но странно, что, даже терпя неудачу, не выглядел в этот момент жалким. Упрямство, с которым он трудился, воспринималось со стороны почти что как вдохновение, и это вызывало уважительное чувство к нему. То есть она еще не наткнулась в мыслях своих конкретно на это слово, не определила свое сиюминутное отношение к мужу именно так, но наблюдала за ним с интересом, ощущая подспудно что-то новое и в нем и в себе.

Одновременно она думала, какая это глупость и неприятность — застрять вот так почти у самого дома, но это «почти» — на машине, а пешком, так, наверно, будет с полчаса — вот, в самом деле, дурацкий день, невезение!

Но у нее уже не было сил открыто выразить свое раздражение, она устала, слишком много эмоций ушло на недоброжелательное ее с мужем молчание, на неприязненные взгляды, которыми она испепеляла его, и теперь чувствовала себя какой-то опустошенной. Она и сама не совсем понимала, за что на него злилась. Это стало, пожалуй, уже привычным для нее состоянием; суета, напряжение, в которых проходят будни, и заведомая готовность к срыву, к крику — и кажется даже, что это твое право, сорваться, накричать…

Все время на тебя что-то наваливается, куда-то надо спешить, что-то поскорее сделать, подгоняют тебя постоянно, подхлестывают, а ты только огрызаешься на ходу.

И вот точно неожиданно нажали тормоз, и она сидит в бездеятельном, беспомощном ожидании в кабине старенького «Москвича» 407-го выпуска и смотрит через переднее стекло, что делает там, у раскрытого капота, ее муж.

Ее муж, ее мальчик, с которым они вот уже пять лет живут вместе, и пережито ими за это время много разнокалиберных неприятностей, но ни одна, слава богу, не была настоящей бедой, подлинной серьезной потерей.

Они молоды, они здоровы, у них растет сын, а на земле мир, и бегут, бегут один за другим дни. И так уже все это стало привычно, гладко, что вот цепляешься за всякую ерунду и раздражаешься, злишься и забываешь о молодости своей, о здоровье, о том, что на земле мир.

Она подумала: «А что, если ничего не получится и придется тащиться пешком с авоськами, сетками — ведь сил нет!» Но потом, прислушавшись строго к себе, поняла, что сил хватит. Много сил, много терпения, выносливости можно в себе обнаружить, когда знаешь, что н а д о.

И когда кажется тебе, что голодна, то это тоже еще не голод. Не т о т голод, что знали люди, родившиеся раньше тебя. И может, ты воспротивишься, если тебя со стороны упрекнут, мол, заелись, зарвались, но в себе-то самой ты знаешь, помнишь, ч т о с ч е м сравнивать, какие были, бывают беды, что такое покой и что значит, когда для всех он нарушен.

…Она увидела, как муж, отбросив ручку, кинулся вдруг к подъезжающему такси и замахал руками, прося остановиться. Она подумала: «Таксисты! Да им выручку надо гнать, станут они терять здесь время!» Смотрела издали на двух мужчин, на мужа и на выслушивающего его объяснения таксиста.

И вот они вместе подошли к «Москвичу». Таксист, высокий, худущий парень, присел на корточки, заглянул в капот, потом сел за руль, не взглянув на сидевшую справа пассажирку.

— Трос, — сказал он, — нужен. На буксире надо протащить, иначе не заведешься, да вот у меня троса нету.

Он вылез, но не сел в такси, не уехал, а велел ее мужу ловить машины по одной стороне шоссе, а сам перешел на другую сторону.

Пришлось ждать довольно долго, пока наконец не показалась машина, похожая на допотопный автобус, с высоким кузовом, крашенная наполовину желтой, наполовину темно-бордовой краской.

— Ну вот, то, что надо! — обрадованно оповестил таксист. — И трос у него есть. Привет, я поехал.

Она проводила таксиста недоуменным взглядом. Вообще-то, конечно, так люди и должны были бы поступать, но бескорыстное внимание, проявляемое незнакомцами, в многолюдном городе, где все всегда спешат и никому, кажется, нет ни до кого дела, воспринималось все же как нечто не совсем обычное. Или, может, это только ей так казалось, потому что закопалась в своих сугубо личных делах и незаметно для себя одичала?.. Вот муж это воспринял вроде как норму, и, наверно, случалось с ним такое не раз. Наверно, тут действовали особые законы шоферского мужского содружества. Пусть так, но ей было все равно приятно, умильно как-то быть даже просто свидетелем вот таких проявлений человеческого добра, пусть выраженных и скупо, грубовато.