Надежда Кожевникова - После праздника

…Итак, жизнь человека продолжалась, а время его минуло, ушло. Лучшее, он считал, время…

Каждое утро он шел к себе в мастерскую. Работал. Богоподобные гиганты окружали его. Время от времени он обменивался с ними взглядом.

Он говорил, споря с кем-то:

— Надо отображать добродетель во всю силу этой тенденции. Да, как Шекспир… Да, я так его понимаю. Белое так белое, черт возьми! А портить все ложкой дегтя ради пустого правдоподобия? Какое убожество… Хотя понимаю, — продолжал он, — трагизм, излом, изверченность всегда представляли большой соблазн в искусстве. Но надо стать выше, надо побороть в себе это искушение. Ведь утверждать что-либо значительно труднее, чем опровергать. Ну разве не так? А, не согласны?..

Ему нравилось рассуждать на такие темы. Но мешала раздражительность, которую он испытывал к собеседникам. Он в каждом видел теперь противника. Все, все, ему казалось, переменилось. И находил в том предательство. Ну и как было жить?..

Он был известен и вдруг оказался забыт. Его творчество объявили устаревшим — ну разве справедливо? Ведь раньше хвалили, ведь раньше казалось — всем нравилось! Так кто же отступник?.. Он принял тогдашние требования, тогдашние вкусы, как веление своего времени. Он в этом времени безраздельно и с готовностью растворился — за что же его было винить?

Он трудился, работал — и успешно! Удачи сопутствовали ему. Но жизнь поставила перед ним испытание, заставив шагнуть в новый период, логическое развитие предшествующего, — но он не мог воспринять это новое, это сегодня как продолжение, потому что целиком был привержен — нет, скорее даже прикован — к прошлому, к вчера. Ему не хватило дыхания… Не оказалось сил оттолкнуться и плыть дальше. Он искал и не видел привычных опор. Не было у него теперь ориентации. Но была ли она раньше?.. А может, ему еще и недоставало того художнического чутья, которое в инстинктивном стремлении к правде, к познанию истины ведет человека на шаг ну хоть чуть-чуть впереди существующих в данный момент представлений — он разведчик, исследователь и вот только тогда и может выразить свое время и является в подлинном смысле его представителем. А нет, так последующая временная волна непременно захлестнет его… Но — легко говорить! — а как трудно на самом-то деле предвидеть, предчувствовать это завтра!..

…Приговор сегодня ему был таков: нет таланта. Но диагноз тут должен был быть иным. Скорее, талант, природная одаренность не нашли опоры в характере, в качествах личности. Душа, ум человека заблудились, и талант оказался запертым, в тупике. Трудолюбие, фанатическая преданность своему ремеслу не спасли, так как само направление усилий, поиска было неверным: там не для чего и нечего было искать.

…Он считал: времена переменились. Преувеличивал разрыв между тем, что было, и тем, что есть, исходя в основном из сегодняшней своей непризнанности. И находил в этом оскорбление не только себе — своему времени. Ему казалось, он защищает принцип, свою эпоху, а получалось — искал оправдание лишь себе…

…Он шел по городу, якобы ни на кого не глядя, но на самом деле все видя, отмечая: так, этот не поздоровался, а этот тоже отвел глаза, сделал вид, что не заметил, но все же кое-кто еще помнит — еще не забыли меня!

Конечно. Он ведь жил в этом городе долго. И п р о с т о люди, для которых он был п р о с т о человек, встречаясь, узнавали его, здоровались. Обычные приветствия обычных людей в обычной, нормальной человеческой жизни. Но он воспринимал их как почитателей, как поклонников своего таланта, у которых хватило мужества, несмотря на происки его врагов, хранить ему верность.

А они п р о с т о с ним здоровались.

Здоровались… А кое-кто, правда, думал…

…Вот идет старый человек, опираясь на палку, в берете, с бантом. О нем мало кто сейчас слышит, о нем почти забыли. В нем явно заметно чудачество, он, по-видимому, не очень счастлив. Но он интересен хотя бы уже тем, что был очевидцем многих событий, что в нем, помимо, может быть, даже его сознания, скрепилось, сцепилось вчера и сегодня — пусть даже и драматически. Есть люди, на которых поступательное движение времени не действует, проходит бесследно. А есть такие, кто несет в себе печать событий, истории, с наглядностью очень поучительной. И возможно, даже сам человек не догадывается, как богат, содержателен оказывается его опыт, какую он являет ценность для будущего, помимо своих личных качеств, достоинств или ошибок. И сколько еще затратят сил, душевной энергии потомки, чтобы во всем этом разобраться, все до конца понять…

Да, непрочна, недолговечна слава. И трудно смириться человеку, когда-то ею обласканному, с тем, что теперь она покинула его.

В тяжелом пальто с меховым воротником шалью режиссер Максимов стоял возле «рафика», ожидая, когда подойдут остальные члены бригады: его носатое лицо, как обычно, выражало обиженную сердитость.

Организовало эту поездку бюро пропаганды трех творческих союзов: кинематографистов, журналистов и писателей. Пришлось действовать общими усилиями, так как охотников отвлекаться от новогодних приготовлений и ехать выступать в подшефный подмосковный район немного. А в последний момент двое оказались больными, так что наличествовали лишь четверо. Пожилой, когда-то известный режиссер Максимов, нахохлившийся, ушедший подбородком в меховой воротник, — надо заметить, он явился раньше всех, точно к одиннадцати. Худенький, верткий, с болезненным лицом, лихорадочно энергичный и считавшийся модным поэт Алексей Хомский. Грузная дама-журналистка с рассеянной полуулыбкой на сильно напудренном лице и добрыми коровьими глазами. И совсем еще молоденькая актриса, с успехом снявшаяся в своем первом фильме.

Все они уместились бы в легковой машине, но прислали «рафик». Расселись по одному у окна. Знакомиться нужды не было, достаточно уж наслышались друг о друге, так что интерес к общению ни у кого не возник.

Ехали молча. Сначала по слякотной бесснежной Москве. Потом по широкой загородной трассе, потом дома городского типа начали перемежаться низкими деревянными домиками, и можно было наконец осознать, что на дворе зима.

День был по-зимнему яркий, солнечный, нарядный. И трудно не поддаться его открытой радостности, не улыбнуться, пусть даже про себя, этой свежей чистой зиме.

У здания райкома остановились, потоптались по хрусткому снегу, глотнули морозный воздух — но времени терять, увы, нельзя. И они покорно, организованно поднялись друг за другом по лестнице на второй этаж в приемную первого секретаря, где их, конечно же, уже ждали.

На длинном столе, образующем вместе со столом первого секретаря букву «Т», стояли тепличные гвоздики, вазы с яблоками и бутылки минеральной воды.