Надежда Кожевникова - После праздника

Бывает, что такой вот мимолетный взгляд на человека точнее определяет его внутреннюю суть, чем ежедневное небрежное общение. И доверяешь чутью, пророчеству, потому что эти дети смутно напоминают кого-то из знакомых, уже сложившихся взрослых людей — и вот такой зародыш характера, эмбрион будущего собственная память, воображение дополняют уже известными чертами, и видишь полный образ того, что осуществится, вероятно, через много-много лет. Хотя, конечно, возможны ошибки.

…В зале мальчики заняли последние ряды. И среди них, рослых, широкоплечих — как же, акселерация! — выделялся, ломая ряд, узкоплечий, горбатый мальчик.

Какими бы ни были смышлеными, и почти как у взрослых, лица сверстников, его лицо останавливало на себе внимание особенным выражением печального превосходства, трагедии, может быть пока до конца им и не пережитой, но о которой у ж е з н а л о, говорило его лицо. И глаза — прозрачно-светлые, огромные. У всех горбунов почему-то такие глаза, такой взгляд, углубленно-недоумевающий…

Но вот кто-то из приятелей наклонился к горбатому мальчику, и тот, живо обернувшись, выхватил у соседа журнал — и началась между ними возня, и ясно, что чувствовали они себя друг перед другом совершенно на равных, — и эта детская забывчивость к недугу, к несчастью оказывается важнее, гуманнее подчас сознательной, продуманной деликатности взрослых.

— …Дети! — произнесла директор. Но они будто не поняли, что это к ним обращаются. — Товарищи, друзья, — директор возвысила голос.

Она передала микрофон режиссеру Максимову, показавшемуся ей, вероятно, по виду самым маститым.

А он маститым не был, был просто старым. Хотя одно время его считали… Но не стоит об этом, зачем?.. Он успел уже привыкнуть к скрытому в подчеркнутой вежливости пренебрежению своих коллег и даже на них не обижался: свою ставку он проиграл. Проиграл по всем, так сказать, правилам, справедливо, потому что мал оказался его талант, сгодился лишь на короткую вспышку. Но она озарила всю его жизнь. Он помнил, он любил вспоминать то время…

А сейчас у него были дети, внуки, семья, и, признаться, он нашел себе там утешение. Он вовсе не относился к тем желчным, снедаемым постоянным неудовлетворением неудачникам, которые не способны уже ничему радоваться, ничем увлекаться, раз их покинул успех. Он знал, как непрочна, недолговечна слава, если ее не поддерживать все новыми и новыми доказательствами, и как нелегко человеку, когда-то ею обласканному, смириться с ее отсутствием. Но надо найти в себе все же силы, мужество достойно продолжать жизнь.

Продолжать ее в детях, внуках — продолжать тем, что все еще чувствуешь, радуешься весне, что сам горд своей дисциплиной — никогда никуда не опаздываешь — и что тебе многое-многое еще интересно, ты до сих пор остался любопытен и доверчив, — возможно, это награда за то, что в другом тебе не очень-то повезло.

Максимов всматривался в детские лица. Ему казалось, они подтверждают сейчас его мысли, его правоту. Он чувствовал к ним близость, как человек заинтересованный, как отец и дед, как тот, кто сердцем вобрал эти кровные родственные человеческие узы.

И когда он поднялся и как бы приблизился к залу, то почувствовал, что взволнован…

…Оказалось, что тот его единственно удачный фильм ребята видели: может, по телевидению в передаче «Киноленты прошлых лет» — неважно. Они помнили, знали сюжет, героев, и это ему показалось чудом. Он уже привык, что память у людей слаба и напоминать им о себе надо постоянно, иначе забудут. А тут будто очнулся он по прошествии многих веков, и потомки его встречают: знаем, видели…

А кто, собственно, может сейчас угадать, какие из современных творений удержатся в тысячелетиях? Только ли те, что, с нашей сегодняшней точки зрения, более всего достойны, или, по неожиданной игре случайностей, отзовется в будущем то, что современники сочли весьма поверхностным, второсортным, а это как раз и удостоится вечности, — что, если так, а?.. Ведь в самом деле, как мелки, как приблизительны бывают оценки, мнения, высказываемые отнюдь не всегда беспристрастными людьми! И что, если с точки зрения вечности взглянуть на себя, — дух захватывает! Нет, какая тут мания величия — вы не так поняли…

Что, если, а?.. Максимов, прищурившись, глядел в зал. Волнение ушло, и появилась радость, называемая у артистов вдохновением, когда чувствуешь благодарное внимание слушателей и всего себя готов им отдать. Но, пожалуй, состояние Максимова следовало бы определить словами попроще, как бы он сам себе сказал: «Я доволен». Да, и этого вполне достаточно.

…Он сел, пытаясь скрыть свою счастливую улыбку, постепенно успокаиваясь от пережитого, в то время как начал говорить поэт.

С его стихами, как выяснилось, школьники тоже были знакомы и даже знали некоторые наизусть. А когда оказалось, что они и фильм с участием молодой актрисы, совсем недавно вышедший на экран, посмотреть успели, у Максимова зародилось подозрение.

Настал черед дамы-журналистки. С ее творчеством школьники тоже были знакомы, чему она явно обрадовалась.

Максимов сидел нахохлившись; ему трудно было так сразу расстаться со своими надеждами, с радостью, которую только что пережил. Но вот он взглянул случайно на директора и завуча, на их лица, сияющие гордостью, торжеством, и грезы его окончательно рассеялись.

Да, эта встреча была отлично организована. Школьники не подвели: выучили сведения о каждом из гостей и блеснули своей осведомленностью. Нельзя, конечно, не отдать должное их артистизму, свободе, естественности, с которой они провели свою роль, а также и педагогической режиссуре.

Директор и завуч выглядели именинниками. Гости, довольные, улыбались. Максимов — тоже. Но что-то давило в груди — обида, в которой стыдно, невозможно было никому признаться. Обида на самого себя, на свою наивность, доверчивость, иными словами, глупость — а уж пора бы было стать построже, поосторожнее, пора…

И еще… То, что он только что пережил, во что почти поверил, всколыхнуло в нем прежнее, что, ему казалось, он в себе уже преодолел. И подумать только, произошло это на обычном школьном утреннике! Его подняло, закружило, он почувствовал то когда-то знакомое опьянение, в котором видишь себя как бы со стороны и сам собой втайне любуешься и ощущаешь неведомую раньше свою ценность, исключительность, и как бы ее донести, не обронить. Это чувство было не просто пустым бахвальством — нет, гораздо, гораздо сложней: оно давало силы, энергию, вдохновляло и…

…И стыдно… Не столько даже оттого, что обманули, а оттого, что не было права так глядеть на себя, даже если бы другие уговаривали, уверяли, — нельзя поверить, нельзя давать себя провести. Почему такая слабость, податливость? Неизбежно разочарование: очнешься и поймешь, сон это был, обман…