Надежда Кожевникова - После праздника

Растерялись. Неприятные были минуты, неприятно их было потом вспоминать. Будто взглянули вдруг на себя со стороны, неприязненно, жестко. И внезапное отрезвление нахлынуло. Сырость, затхлость забили ноздри. Иконы, сколько ни вглядывайся, ни уму, ни сердцу ничего не говорили, и собственное равнодушие давило скукой, накапливая изнутри что-то даже враждебное.

А в сенях дожидался отец девахи, близкое его присутствие нервировало тоже. Вообще казалось, что они здесь не одни, что за ними наблюдают.

— Ну ладно, что-нибудь берем и уходим, — сказал Володя. — Одну, две?

Опять выпало им испытание, и тягостное, и ненужное, как тогда уже ощущалось. С к о л ь к о? Перед глазами была сплошь завешанная стена: насобирала старуха… Незримое чье-то присутствие — знали, что оно воображаемое, выдуманное, они тут находились одни. Могли взять в с ё. Им никаких условий не ставили, никто их не сдерживал, не стерег. Сели бы в машину и уехали. Вот то-то и оно…

— Вон ту, — произнесла Лена твердо и ткнула наугад. Твердость ее связывалась не с выбором определенной иконы, а с более для нее теперь важным, существенным. Она в себе самой это нащупала: внутренний запрет. Н е л ь з я. И все же…

Одну — и хватит. И вообще скорей отсюда. Выпутаться, высвободиться от всей этой неловкости, неправильности, замаранности их с Володей, в которую они сами, по своей вине, вляпались. Чему вроде и нет свидетелей, а ощущение — что есть.

И есть, действительно. Хотя не подают они виду. Или в самом деле не догадываются. Кто их, деревенских, разберет! Они д р у г и е? Или притворяются? Осуждают, одобряют или попросту им все равно? Для них Володя с Леной пришельцы, чужие, уедут вот сейчас, и слава богу, с глаз долой.

А все же это чувство неловкости было общим, разделяемым и приезжими и хозяевами. Не только Лена в себе его заметила, но и в отце девахином, пока он с замком заржавелым справлялся, а она стояла рядом за его спиной.

«Нисколько не другие, такие же, — вспыхнуло, когда, как завороженная, следила за движениями темных корявых рук. — И возится он, медлит, потому что придется обернуться, взглянуть на нас, а не хочется, противно ему». Ища поддержку, к мужу повернулась. Володя спустился с крыльца, держа под мышкой их п р и о б р е т е н и е, запрятанное в ярко-пестрый целлофановый пакет.

Пошли к машине. О баньке никто не заговаривал. Отец девахин объяснял еще раз, как выбраться на шоссе, наверно, чтобы не молчать. А возможно, такие «тонкости» приписывать ему было совершенно зря. Впрочем, гадать тут незачем, все равно не узнаешь.

Володя включил уже зажигание, когда к раскрытому со стороны Лены окну подбежала деваха, листочек сунула: «Может, напишете? А может, приедете когда еще?» Там был адрес, крупным почерком, на разлинованной бумаге.

…До самого дома отдыха они в пакет не заглянули, он на заднем сиденье лежал. Приехали и пошли обедать, в свой номер не заходя. Потом прогулялись. Потом вздумали домой позвонить. Очередь отстояли у телефона-автомата. И к вечеру только решились, зачем-то делая друг перед другом вид, что вроде вот только сейчас вспомнили.

Нда-а… И даже сомнений не возникало. Любому, самому непросвещенному взгляду ситуация была ясна: подделка. То есть даже и не живопись, а просто тиражированная обыкновенным современным типографским способом картинка. Цветная репродукция, вставленная в деревянную, тоже весьма обыкновенную, с позолотцей, рамку. Смех один, схватили впопыхах, ну не дураки ли?

Оставалось лишь посмеяться. Но ведь тоже, между прочим, сюжет, приключение, не порассказать ли знакомым? Володя и начал тут же детальки забавные припоминать, а Лена, настроение его подхватив, подсказывала, поддерживала веселье, с облегчением отмечая, как рассеивается, рассасывается былая тяжесть, давившая всю дорогу, и до вечера, и вплоть до…

Подделка? Замечательно! И к лучшему, если честно. Пусть сами дураки, сами себя надули, но зато, может быть, избежали чего-то, а?

Кто знает… Лена взглянула искоса, как бы за подтверждением тайной своей догадки, опасливо-суеверной, и улыбка застыла на ее губах.

На нее глядела богоматерь. В темной накидке, склонив набок голову, глядела пристально, строго — так глядела, точно была настоящая, то есть с подлинной будто старинной иконы, которой веками молились, в которую верили.

Лена вздрогнула, головой мотнула. Хотелось прогнать это видение, смахнуть, вымарать его из сознания. И никогда никому не признаваться, никогда но вникать в то, что было и чего не было.

Но вопрос: куда «приобретение» девать? В доме не повесишь, нечем хвастаться, а выкинуть — нет, не поднималась рука. Почему-то.

…Не выкинули. Засунули, так же друг от друга таясь, по молчаливому как бы сговору, за книжные полки. И пролежала она так годы, забытая, затихшая. Пока не затеяли ремонт. Дашка школу уже кончала — вот, значит, сколько времени прошло. И тут она объявилась, совершенно нежданная. И все сызнова всплыло: та поездка, молодость, уже прошедшая, и тогдашняя саднящая, хотя и неясная вполне вина, от которой отмахнуться в то время все же удалось как-то? А вот если теперь смахнешь, и другое ведь может потеряться — их молодость, их собственные жизни.

Наталья умерла сорока восьми лет, не дожив до своего дня рождения две недели. На похоронах не было ее мужа, с которым она, правда, давно разошлась. Не было родителей, умерших раньше. Не было сына, оказавшегося в командировке, опоздавшего. И Веры тоже не было, она уехала в отпуск к морю, да и неизвестно, сочли ли бы нужным ее оповестить. Кто? Не родственница, не близкая подруга, просто жили по соседству, причем давно, успели разъехаться и не раз еще поменять квартиры. Иногда перезванивались, виделись с каждым годом все реже. Даже не сверстницы: Наталья была старше на семь лет.

Тогда, в то время, это казалось разницей. Вера подглядывала в дверной глазок, как из квартиры напротив выскакивала уже почти взрослая Наталья, всегда в спешке, всегда опаздывая, в крошечной, как нашлепка, вязаной шапочке на пышнейших, до плеч распущенных темных волосах, в жакете с гигантскими пуговицами по тогдашней моде — не дожидаясь лифта, мчалась по лестнице вниз, стуча каблуками, и с грохотом хлопала в подъезде дверь. Никогда, ни разу Наталья дверь за собой не придержала. А Вера уже стояла в кухне у окна, откуда открывался двор, который Наталья пересекала почти бегом и исчезала в арке. Вера не сомневалась: в арке кто-то Наталью ждал.

Дом их был построен еще до войны, прежде числился ведомственным, а после, в результате различных событий, отселений, разменов, разводов, переворошился настолько, что некоторые квартиры стали коммунальными. Как раз в такой Вера и жила. И, между прочим, сколько впоследствии ни переезжала, какие бы стены ни обживала, ни обустраивала, олицетворением д о м а, куда она возвращалась в сновидениях, мысленно, оставалась навсегда та комната в общей квартире, с крытым линолеумом длиннющим коридором, заканчивающимся ванной, очень просторной и даже с окном, за которым во весь рост вставала церковь Утоли мои печали, свежеоштукатуренная, с сияющим куполом строгой стройной колокольни.