Олег Басилашвили - Палата № 26. Больничная история

Ровно в половине четвертого сели мы в машину, приехавшую за мной с «Мосфильма», своей машины у комиссии по культуре не было, как, впрочем, и многого другого, и тронулись в путь. Недолгий путь, от Белого дома по набережной на Потылиху, минут пятнадцать езды.

О! Я предчувствовал победу. Я знал, что Сеславинский попросит пардону, не выдержит. И дело не только в детских учреждениях творческих союзов, тут я во многом понимаю его: любая работа трудна. А дело в том, что очень хотелось, чтобы образованный, начитанный, интеллигентный человек, несмотря на вышеперечисленные качества, считающий актерскую работу почти развлечением, этакой полькой-бабочкой с притопом на солнечной лужайке, кожей бы почувствовал весь ужас и губительность этого занятия – актерства. Пусть, думал я, постоит восемь часов у микрофона, пытаясь бесконечное количество дублей попасть в синхрон, то есть чтобы артикуляция твоя на экране совпала бы с твоей нынешней, которая возникает у тебя во время твоих попыток тридцать, шестьдесят секунд сыграть то, что уже сыграно во время съемки, и не ухудшить, а может быть, и улучшить то, что делает на экране артист Басилашвили… Бесконечное количество дублей, тьма в павильоне, миллионы раз скачущая перед глазами сцена, яркая подсветка снизу на бумагу с текстом… Вот как это постоянно происходит.

– Стоп! Несинхронно! Посмотрите на экране – так звучит: «ябы – х – отел бы – чтобы – вы – э-э-э – меня бы – поняли – бы». А у вас: «я бы хотел бы», ну, явное несмыкание, – это звукооператор говорит. – Да-а-а. И, Олег, смотри, смотри, как огорчен и одновременно счастлив твой персонаж, а у тебя сейчас только огорчение, ты себя обкрадываешь.

И опять во тьме блеск экрана. «Я бы хотел бы, чтобы…»

– Стоп. Не попал. Еще раз.

И опять: «Я бы хотел э-э-э…»

– Стоп!

А впереди еще часов семь.

Голова наполняется гулом, а над этим гулом тоненько так в мозгу: зззи-и-и… ззззззи-и-и-и…

– Я бы… Стоп, я сбился.

– Еще.

– Я бы хо-о-о…

– Стоп, стоп.

Еще, еще… И так много, много раз. Ззззззи-и-и-и… зззззи-и-и-и…

Жарко! Хотя и пиджак, и рубашку снял. И ботинки, так полегче.

Вот так приблизительно все и происходит. И это самое легкое, что есть в работе актера. Вся тяжесть, весь труд – съемочный день… Одеваемся, кладут грим, клеят, когда надо, усы, бороду. Все это до боли стягивает кожу, зудящую от царапания ее волосами усов и бороды… Но это все ерунда… Ерунда по сравнению со съемкой! Тут надо забыть все: и многочасовое ожидание, и подготовку к съемке, и зудящее лицо, и жмущий, сшитый не по размеру пиджак, и тесные ботинки, и жару – и включить организм в подлинное состояние роли на минуту, на две, пока не прозвучит команда «Стоп!».

И еще дубль. И еще. И еще. И в каждом новом дубле пытаться сделать то, что не удалось в предыдущем, ведь иногда и говорят: «Стоп! Снято! Спасибо, очень хорошо!» – не верю я ему, это он так… Осточертел я ему – вот и прекратил съемку. И просишь униженно: «Еще дубль! Актерский дубль, пожалуйста!» И опять… «Внимание! Мотор! Начали!» И опять пошло-поехало.

А смена-то теперь не восемь часов плюс час на обед, а пока не сняли. И, бывает, начинаем в девять утра, и кончаем в девять утра, двадцать четыре часа работы, и спим, кто где притулится: на стуле, на полу…

А дома не спится никак. Все проигрываешь про себя сегодняшний дубль и чувствуешь – не то… Не так!

А ну-ка еще раз, еще раз! Нет, не то… Не так сыграл!

Вот и теперь озвучание. Знакомлю. Режиссер. Звукооператор. Оператор озвучания. Стенка, стеклянная двойная перегородка-окно между тон-студией и комнатой с людьми и аппаратурой. Легкое гудение приборов… Светятся кнопочки… Рычажки какие-то… Сеславинский радостно-удивленно:

– О, да у вас тут как в самолете у пилотов.

– А что? Даже посложнее! Там хоть пассажиры молчат! А тут – сами увидите! Ну, в студию, в студию.

Идем.

Захлопываем герметичную входную дверь, уши закладывает. Сурдокамера.

Советую Сеславинскому снять пиджак, рубашку.

– Зачем?

– Сами увидите…

– Да я посижу тут.

– Э, нет! Встаньте рядом со мной и про себя, понимаете, про себя делайте то, что я делаю вслух! Короче, старайтесь попасть синхронно в мою артикуляцию, а мой текст беззвучно – про себя.

– А вы? – спрашивает Сеславинский.

– А я буду вслух. Сидеть нельзя. Видите, там, на экране, я стою, сидеть нам нельзя: изменится звук! Уши заложило?

Сеславинский отвечает:

– Да, что-то…

– Скоро пройдет. Ну, давайте.

И вспыхивает экран во тьме тон-студии. Пошла фонограмма со всеми записавшимися во время съемки звуками, с моим голосом, со стуками какими-то, свистками, шумом моторов машин… Смотрим. Привыкаем. Примериваемся. Репетирую. Режиссер подсказывает, где ошибка. Еще, еще, еще. Начинается: ззззи-и-и-и-ууу, ззззи-и-и-и-ууу… Ага, вот-вот-вот, началось! Еще! Ну, давайте писать. Давайте. Начали.

– Стоп, стоп. Оденьте наушники, так быстрее ритм уляжется!

– Начали!

– Я бы хотел бы…

– Стоп! Еще раз! Олежек, кроме горя, там и радость, не забывай. И «я бы – х – отел бы…», понимаешь? «Я бы – х – отел бы»! Понял? После «бы» пауза, маленькая пауза, а потом «х» и уже потом «отел бы»… Понял?

– Да, давайте!

– Начали!

– Я бы – х – отел…

– Стоп, искусственно! Еще раз!

И понеслось, понеслось. Ззззи-и-и-и-ууу, ззззи-и-и-и-ууу… Смотрю на Сеславинского. Стоит, бедный, в майке, губы шевелятся. Глаза испуганные. Прошел час, два… Я бы – х – отел бы… Стоп! Пот градом.

И вот наконец получилось. Получилось! И синхронно, и по состоянию, и естественно! Слава тебе господи! В фильме этот эпизод займет секунд десять-пятнадцать, не более. Смотрю на часы: половина седьмого, начали в половине пятого, два часа писали. Сеславинский, бедный, сидит у стенки. Подышали, посидели.

– Ну, перерыв окончен. Пишем!

– Я, пожалуй, пойду. (Это Сеславинский робко.)

– Нет, Михаил Вадимович! Нет, у нас смена до двенадцати! Пишем!

– Но ведь вы знаете, Олег Валерианович, с десяти у нас заседание.

– Да, у нас завтра с десяти. И я, как председатель подкомиссии по театру и кино, не отпускаю вас! Пишем!

И поехали дальше. Опять блестит экран, прыгают кадры, пот градом, ззззи-и-и-и-ууу, ззззи-и-и-и-ууу… Сеславинский стоит рядом, уже не шевелит губами, мокрый… Шепчет:

– Не могу больше, нет…

Через два часа сжалился я:

– Ладно, идите, Михаил Вадимович! Идите. Завтра в десять!

– Спасибо. До завтра.

Завтра подписал Сеславинский проект указа о детских учреждениях для членов творческих союзов. Правда, окончательно подписанный Ельциным указ продержался недолго. Месяц или два… А то и меньше… Инфляция!

Мне восемьдесят четвертый год… Да… Как-то совсем неожиданно подкрался этот срок и дал о себе знать кашлем, одышкой, одутловатостью и болью в суставах… Но главное, главное! Пониманием отчетливым очень малого срока, отпущенного мне до ухода туда… куда-то… до расставания со всем любимым, спрятанным где-то глубоко-глубоко. Неужели больше никогда я вместе с мамой не буду возвращаться в поздних сумерках из глухого леса в свою хотьковскую избу?.. Неужели с папой больше никогда!!! Никогда не буду я сидеть на западной трибуне московского стадиона «Динамо» на матче ЦДК – «Динамо», и папа говорит: «Впечатление такое, что цэдэковцев больше на поле, чем динамовцев…» И не раздастся радостный, заливистый звонок моего взрослого велосипеда, а бабушка из нашего кухонного окна на четвертом этаже не крикнет: «Эй, номер двадцать два шестьдесят четыре (это был номер моего велосипеда), идите обедать!» Неужели никогда не замрет мое сердце, и не двинется мягко в разные стороны оливково-серый с белоснежной чайкой среди тусклых золотых завитков мхатовский занавес, и не зальет светом и счастьем гостиную с колоннами, с теплым майским садом за дверьми и тремя сестрами на авансцене?.. Да нет, не зальет. Неужели я до конца дней обречен смотреть одну концептуалистическую дребедень с ее мнимой сложностью, которой пытаются заменить подлинность пьесы «на смыслы». Да, все так, только так.