Роберт Ибатуллин - Демаскировка

— Тогда эта версия маловероятна. Потому что вы не единственная жертва.

— Вот как? И кто же другая? Или другие?

— Некая дуэнья Зорренэй, из мелких дворян с севера, точно так же была похищена, и примерно в одно время с вами. Её тоже нашли без памяти, тоже с обритой головой и шрамом. Этой несчастной не так повезло, как вам… но не будем отвлекаться. Согласитесь, что его милость вряд ли мог иметь отношение и к тому злодейству, и к этому.

— Да, действительно, — сказала Севенна как будто с лёгким разочарованием. — Так по-вашему, всё это дело рук медиков?

— Вряд ли обычных медиков. Извлечение воспоминаний из живого мозга лежит далеко за пределами их возможностей, насколько я знаю. Алмеханики, может быть. Или арродисты.

— Алмеханики меня искали своими машинами.

— И не нашли. А это серьёзное свидетельство против них. Если бы хотели найти, то, скорее всего, нашли бы.

Где-то вдалеке проревела сигнальная трембита. Севенна глянула на дверь.

— Господин барон возвращается. Мне пора. Давайте встретимся завтра здесь же, в это же время, и вы расскажете всё, что успеете выяснить. — Она встала.

— Разумеется, ваша милость.

— Но я должна вам ответную услугу.

— Ваша милость! Вы ничего, ничего мне не должны!

Севенна покачала головой.

— Это неправильно. Вот моя услуга: я скажу кое-что важное для вашего расследования. То, что господин барон запретил мне говорить. — Она снова покосилась на дверь.

Гренцлин насторожился.

— Клянусь, никто об этом не узнает, ваша милость.

— Конечно, неправильно с моей стороны нарушать запрет. Но вы, пожалуйста, пообещайте, что не употребите во вред моему мужу то, что я скажу. Даже если потребует закон. Да, это будет неправильно с вашей стороны, но пусть будет неправильность в обмен на неправильность. Если мои показания опасны для барона, просто сделайте вид, что забыли их, хорошо? Притворимся, что я вам ничего не говорила.

Гренцлин вздохнул. «Как можно быть такой умной и такой наивной?»

— Обещаю и клянусь Богом, ваша милость, что не употреблю ваши показания в ущерб господину барону.

— Тогда слушайте: господин барон знает человека, убитого в башне. Не Арродеса, а второго. Того, зарезанного на верхнем этаже.

— Кто же он?

— Его звали Реммер. Это всё, что мне известно. Он бывал у нас в замке той осенью, и они с господином бароном о чём-то беседовали за закрытыми дверями.

— Вы знаете о чём?

— Нет. Я не подслушивала, ведь это было бы совсем неправильно. И господин барон ничего мне не рассказал. Но я заметила, что после того разговора он был радостнее обычного…

«Морбонд и арродисты… Вот какую связь нужно проверить в первую очередь. Видит Бог, я этого не хочу. Я действительно не хочу губить Морбонда, чтобы заполучить Севенну! Но кто виноват, что всё поворачивается в эту сторону?»

— Господин Гренцлин! — Севенна будто что-то почувствовала. — Вы обещали, что не используете ему во вред моё признание!

(«Следует ясно различать понятия вреда в высшем и низшем смысле, — учил отец Мерцедоний на уроках моральной теологии. — Судья, отправляя преступника на эшафот, в высшем смысле не причиняет ему вред, а оказывает благодеяние, давая возможность мучениями искупить вину и спасти душу»).

— Разумеется, ваша милость, я не причиню ему никакого вреда, — Гренцлин усердно закивал. — Итак, завтра в это же время?

Севенна кивнула и зашагала к дверям. Её роброн шелестел, пышная юбка покачивалась в такт уверенным шагам.

— Ваша милость, постойте.

Севенна полуобернулась.

— Да, господин Гренцлин?

— Вы хотели бы вернуть память?

В её глазах впервые вспыхнуло что-то похожее на огонь.

— А это возможно?

— Пока не знаю.

Севенна подошла к нему почти вплотную.

— Вы угадали, — тихо сказала она. — Я хочу этого больше всего на свете. Я… честно говоря, это вообще единственное, чего я хочу. Не потому что мне объяснили, что это правильно или таков мой долг, а… по-настоящему. Вы понимаете, господин Гренцлин?

— Думаю, да, ваша милость, — еле выговорил он.

— Я не помню своего детства. Самые светлые, самые драгоценные воспоминания — у меня их отняли. Мой муж — суровый человек, но даже у него светлеет лицо, когда он вспоминает свою няню, или игры с приятелями, или первого борзого щенка. Я вижу это — и я понимаю, чего лишилась. Ничто не заменит этого сокровища, господин Гренцлин. Вам этого не понять, пока оно у вас есть.

— У меня его нет, ваша милость. — Он сам не мог понять, зачем это сказал.

— Вот как? У вас тоже забрали память?

— Иногда мне кажется, что лучше бы забрали. Я подкидыш, вырос в воспитательном доме. Мои воспоминания о детстве… не особенно счастливые.

Севенна помолчала, глядя на него в упор.

— Не знаю, как правильно на это ответить, господин Гренцлин. Может быть… мне жаль? Это звучит уместно? Мне действительно жаль. Но с этим ничего нельзя поделать, ведь правда? — Гренцлин кивнул, проклиная себя за ненужную откровенность. — Ну а моя память… Если это возможно, если вы это сделаете… Если вернёте мне прошлое… Тогда можете рассчитывать на всё.

Севенна слегка пожала ему локоть, словно секретным приветствием адептов тайного общества, а потом развернулась, решительным шагом вышла, стукнула дверью, и только тут Гренцлин почувствовал, что он весь в испарине и надо бы наконец выдохнуть.

Он выждал, пока шаги Севенны стихнут.

«Господи помилуй… Господи помилуй…» Но нет, душевных сил для молитвы уже не было.

«Тогда можете рассчитывать на всё», — снова и снова звучал в голове тихий, холодный хрустальный голос.

Думать о деле. Остыть. Заставить себя думать о деле. Он вышел на галерею, у воротной башни остановился и глянул вниз. Погонщик вводил в замок мула с перекинутым через седло трупом Реммера. Следующие два мула влекли нечто вроде носилок, на которых покачивались, полунакрытые рогожей, труп Арродеса и автокат.

«Что ж, вот и работа. Во всех подробностях осмотреть тела, написать протокол». Вместо того, чтобы идти в комнату, Гренцлин поспешил вниз во двор. Он займётся этим прямо сейчас — займётся кропотливым, неприятным и грязным делом. И хоть на пару часов забудет о ней.

Мейстер Суэво приехал вечером и немедленно пожелал осмотреть машину. Когда Гренцлин вошёл в холодную полуподвальную камору под низкими сводами, то увидел распростёртый на столе автокат, сверкающий металлом в свете бесчисленных сальных свечек. Над автокатом стоял пожилой мужчина, одетый как учёный или судья — в чёрный талар с белым нагрудником и чёрную ермолку поверх длинных и сальных седых волос. Брыластое курносое лицо напоминало бульдожью морду, на носу сидели круглые очки на шнурках, глаза под ними были красны и отечны, будто алмеханик не спал пару ночей, и смотрели брюзгливо.