Роберт Ибатуллин - Демаскировка

— Вам что, не хватило люции? Пришли за добавкой? — Суэво указал на пол, залитый лужами рассола.

Гренцлин остановился на пороге.

— Вы же сказали… — Он еле узнал свой охрипший голос. — Вы же сказали, что я всё равно могу не дожить до завтра.

— Раз ходите и разговариваете, значит, доживёте. — Суэво обтёр руки ветошью. — Рвота была? Кровавый понос? — (Гренцлин помотал головой). — Тогда ещё ничего. Может, протянете несколько месяцев.

— Месяцев?

— А вы чего хотели? Это острая люциевая болезнь. Вас обрызгало рассолом, где ещё полным ходом шла трансмутация. После такого не живут. Сказать, что будет дальше? Скоро вы почувствуете себя здоровым, хотя лицо останется обезображенным. Два-три месяца организм будет жить на старых запасах жизненных сил. Вот только уже не будет производить новых. И когда жизненные силы иссякнут, вы начнёте болеть. Всеми известными болезнями сразу. Какая-нибудь из них вас и прикончит.

Гренцлин молчал. Наверное, он должен был чувствовать ужас, подавленность, но не чувствовал.

— Ладно, выбросьте из головы, — сказал Суэво, отпирая свой ящик. — Спасти вас можно — было бы желание. Ожоги сильно болят?

— Да, болят, не могу заснуть. Но как…

— Возьмите. Это tinctura opii. — Мейстер достал из ящика и протянул Гренцлину пузырёк тёмно-синего стекла. — Пять капель на стакан воды. И примите прямо сейчас.

— Благодарю. — Гренцлин убрал пузырёк в карман. — Но вы сказали, что меня можно спасти…

— Поговорим завтра. — Алмеханик взялся за ручку двери, явно намереваясь захлопнуть её перед Гренцлином. — Завтра, я сказал. Когда у вас будет ясная голова. А пока скажу одно: не отчаивайтесь. При наличии доброй воли возможно всё.

«Вы можете рассчитывать на всё», — отозвалось в голове звоном хрустального колокольчика.

Суэво с грохотом захлопнул дверь.

Утро оказалось ужаснее ночи.

Трясясь, постанывая, Гренцлин выполз из кровати в промерзшую комнату. За окном порхали снежинки, в щели свинцового переплёта тянуло сквозняком. Он с трудом натянул шлафрок поверх мокрой от пота сорочки, нагнулся под кровать за горшком. Тут его скрутил такой рвотный спазм, что он не услышал стука двери, и даже освободив желудок, не сразу почувствовал, что в спину между лопатками упирается что-то очень острое.

— Вставайте, — донёсся скрипучий голос Морбонда. — Даже последнему грязному шпику негоже умирать лицом в собственном дерьме и блевотине… А недурно вам досталось, — проговорил он, когда Гренцлин кое-как выпрямился и сел на кровать. Теперь острие рапиры было направлено под горло, в ямку между ключицами. — О чём вы вчера говорили с моей женой?

На этот раз барон Морбонд пребывал не в мимолётном приступе гнева, а в холодном, непоколебимом бешенстве. Рапира в его руке не дрожала.

— Прекрасный… — попытался сказать Гренцлин, но из пересохшего, обожжённого рвотой горла вырвался только неслышный сип. Мучительно морщась, Гренцлин усилил голос: — Прекрасный момент, ваша милость. Никогда в жизни так не мечтал умереть, как сейчас. Колите. — Трясущейся рукой он потянулся к табурету за кувшином воды. Морбонд больно хлестнул его рапирой по руке. — Клапос! Дайте глотнуть воды, и я всё скажу!

— Пейте. — Морбонд терпеливо дожидался, пока Гренцлин осушит полкувшина. — Итак, о чём вы сговаривались у меня за спиной?

Гренцлин отставил кувшин. Лицо ещё зудело и жгло, всё тело ломило, но способность мыслить мало-помалу возвращалась.

— Она сама вам рассказала? — спросил он и тут же ответил себе: — Нет. Тогда бы вы знали всё. Выследили слуги, конечно. Всё это сказки, что они её суеверно боятся, да?

— Говорите! — Морбонд вновь приставил острие к его шее.

— Уберите это, ваша милость. Не надо блефовать, вы не убьёте королевского чиновника при исполнении. Я и так всё расскажу. Но сначала хочу услышать от вас: почему вы солгали, что не знали Реммера?

Клинок дрогнул.

— Это Севенна вам рассказала? — Барон хранил самообладание, но его глаза потемнели от боли.

— Поверьте, ваша милость, она не подслушивала. Просто через дверь вашего кабинета слышно лучше, чем вам кажется. Итак, почему?

Барон положил рапиру на стол.

— Послушайте, Гренцлин, я не изменник. Я бы не пустил этого арродиста на порог, но он назвался вашим тайным агентом. Сказал, что всё делается с ведома короля, что его величеству угодно спрятать Арродеса от автоката и Гильдии. Да, я согласился предоставить ему убежище. Да, я был дураком, что поверил. Я был так ослеплён, что поверил бы во что угодно, лишь бы вернуть Севенне её память… её душу… — Морбонд встал и развернулся спиной к Гренцлину.

— Реммер пообещал вам это? — Гренцлин не верил своим ушам. — Что Арродес вернёт Севенне память, если вы дадите ему убежище? Но это невозможно, даже алмеханики неспособны перезаписать воспоминания на живой мозг…

— Мне-то откуда знать такие вещи?

— Теперь понятно, — Гренцлин глотнул ещё воды. — Наверное, они из-за этого и поссорились. Реммер уговаривал Арродеса сыграть в шарлатана, а тот отказался…

Морбонд не слушал.

— Реммер сказал, что память Севенны записана в этой самой машине, — сказал он, — что у него есть план, как заманить машину в ловушку, убить и вытащить эту самую ленту, как бишь её… Гренцлин, поверьте, я на всё готов, чтобы она вновь стала человеком. А этот прохвост к тому же убедил меня, что работает на короля! Что помощь Арродесу не будет изменой! Как я мог устоять?

— Стала человеком? А по-вашему, она не человек?

— Она пуста внутри. — Морбонд всё ещё стоял к нему спиной. — У неё всё поддельное. Она научилась делать вид, что получает удовольствие от украшений, музыки и прочего, но меня не обманешь, я-то видел, как она постепенно учится изображать эти чувства. А в делах Венеры она холоднее льда. Вы никто, Гренцлин, меньше чем никто, мелкий шпик подлого сословия, поэтому я не обинуюсь рассказывать вам такие вещи. Она не испытывает любовной страсти, и даже не умеет притворяться, потому что некому было научить её притворству в этих делах. Она ничего не хочет. Не только этого — совсем ничего. Она только старается угодить. Она пустая оболочка. У неё не просто стёрли память. У неё вынули душу.

— Но она хочет вернуть память. Это настоящее желание, не так ли?

— Этого хочу я. А её научили, что жена должна следовать желаниям мужа, что это правильно . Вот что для неё важно, только это одно — делать всё правильно! — Морбонд наконец развернулся к нему. — Вы об этом с ней говорили? Она и вас убедила, что сама хочет вернуть память?

Гренцлин не верил, не смел поверить. Морбонд слеп, он просто ничего не видит, если Севенна не открывает душу ему, это не значит, что у неё вовсе нет души… но если он прав… Последний смысл… Он рискнул жизнью и навлёк на себя смерть, и всё было впустую? Поверить этому — значило предаться отчаянию такой глубины, что лучше бы сразу умереть.