Андрей Бинев - Тихий солдат

– Умер! Я сам…, я видел… Умер!

– Вот…, завтра иди к своим, сдавай пропуск, …все, что потребуют, и сразу уезжай. Авось, обойдется… Может и вправду решат, что он сам упал… Бывает же такое…! Да? Пол скользкий…, ну и …не удержался…

Павел присел на корточки, обхватил Машино лицо ладонями и нежно заглянул в покрасневшие, мокрые глаза. Он сжал руками ее щеки так, что губы смешно, бантиком выдавились вперед.

– Как же я без тебя, Машка? Как ты без меня? Я ведь люблю тебя…, слышишь…, никогда не говорил, а сейчас говорю… Люблю! Ты прости меня…, столько боли я тебе принес, столько понаделал! А ты все терпела, терпела, бедная моя…! Ждала ведь, надеялась…, а я дундук деревянный!

Маша громко всхлипнула и слезы, наконец, безудержно брызнули у нее из глаз. Павел стал целовать ее лицо, показавшееся ему беспомощным, как у горько обиженной девчушки. Он подумал, что служба совсем не закалила ее, не ожесточила, и это было не столько удивительно, сколько тревожно, потому что вновь выделило ее из общего числа серых и сухих людей, с которыми и она, и он всю свою жизнь имели дело. А выделяться среди них, порой, даже смертельно опасно.

– Спасибо, Пашенька! Спасибо! – шептала Маша и глотала слезы, – Это ты такой…,это я все из-за тебя… Как увидела тогда…впервые…, так у меня сердце ёкнуло… Как у зайца… Со страха! Стоишь большой такой, без шинели… Ты и теперь, Пашенька, шинель не забудь. У тебя в общежитии две… Старую отдай вахтеру…, чтоб не болтал лишнего… Зачем тебе две? А новую забери… Кто его знает, что там дальше станется… О, господи! Да за что же это всё! В чем мы-то провинились? Перед кем?!

Павел вновь стал порывисто целовать ее в губы, в щеки, в подбородок, слизывать солоноватые слезы и вдруг понял, что и сам плачет.

Они рывком поднялись – он с колен, она со стула, и Павел, как это бывало раньше, подхватил ее на руки и, сбивая стулья, шагнул к кровати.

Они прощались с горькой нежностью, словно страстно вписывали в свои судьбы последние общие строчки.

Павел уже на следующий день сдал пропуск, оружие, форму и разные бумажные инструкции дежурному по полку старшему лейтенанту Криволапову. Тот долго, придирчиво проверял всё, внюхивался, всматривался, сокрушенно качал головой.

– Странно все это, Тарасов, – недоверчиво вздохнул Криволапов, – Служил, служил…, уважали тебя…, сам товарищ Сталин знал…, слыхали мы… Слыхали! И вдруг раз и уволился!

– Никак нет, товарищ старший лейтенант, – как можно спокойнее ответил Павел, стараясь не отводить в сторону взгляда, – Не лично уволился, а приказом из Главного управления кадров. Образования, говорят, не хватает… Да и беспартийный я…пока что. Сами понимаете…

– Оно-то так…, – продолжал вздыхать старший лейтенант, – Но другие учатся, а ты что же? Фронтовик и все такое… И в партию мог вступить, опять же… В войсковой разведке ведь служил… Ведь служил?

– Так точно, служил.

– Награды имеешь, Тарасов, а за партой посидеть не можешь. Не пойму я… Вроде, не ленивый, не глупый… Такое место…, как твое…, одно на миллион!

– Виноват, товарищ старший лейтенант! Не успел я… Вот и уволили.

– Тут у нас слыхал, что было на днях? – вдруг спросил Криволапов и пристально посмотрел Павлу в глаза.

– Никак нет! Не могу знать…, я болел…, простыл…, – Павел старался не опускать глаз, хотя с ужасом чувствовал, что меняется в лице.

Вот-вот сейчас его разоблачат, схватят прямо здесь в штабном помещении и выведут с руками за спину. Он помнил, как это было в Ровно. Никто ничего не слушал, на него орали, топали ногами, замахивались кулаком. А потом был трибунал и приговор, чудом окончившийся не стенкой, а штрафной ротой. На этот раз никто уже не поможет. Объяснить, доказать ничего нельзя, как и тогда.

– Офицера нашли в уборной…, в крови весь… То ли сам себя, то ли его… Идет расследование, – задумчиво произнес старший лейтенант, – Он у нас новенький…, из Главка пришел полмесяца назад. Фронтовик тоже…, контрразведчик, кажется.

Павел сокрушенно покачал головой и, наконец, отвернулся к окну. Старший лейтенант еще немного повозился с его документами, с оружием. За это время дважды дребезжал огромный черный телефон на столе, Криволапов что-то бойко отвечал, один раз даже весело рассмеялся. Это все несколько успокоило Павла и он, стараясь не выдать своего нетерпения, стоял в расслабленной позе перед старшим лейтенантом.

– Ну, Тарасов, – сказал старший лейтенант с торжественными нотками в голосе, – вот подпиши бумаженцию…

Он аккуратно положил перед Павлом листок с несколькими ровными печатными строчками.

– Да ты, садись…, почитай внимательно… Вон ручка, чернильница… – Криволапов постучал коротким пальцем с траурным ногтем по документу, потом застеснялся этого ногтя и резко убрал руку под стол.

Павел вздохнул и тяжело сел на табурет перед столом. Он бережно взял в руки листок и прочитал его дважды. Это было напутствие увольняющимся, главным в котором выделялся пункт о неразглашении не только сути службы в Кремлевской охране, но даже и упоминания об этом. Разрешалось называть лишь номер части, да и тот был фальшивый.

Павел согласно закивал и тут же поставил внизу подпись и число. Он очень скоро забыл об этом документе; так и не сумел до конца сдержать слова, подтвержденного его собственной подписью.

…Майские праздники сорок восьмого года Павел встречал уже дома, в Лыкино. За годы, прошедшие с тех пор, как он сбежал отсюда в Забайкалье, на службу, ничего не изменилось – все также чухала сюда, от Тамбова до станции Прудова Головня, чадящая, душная «кукушка», полная тихого народа из Волыни, Куликова и Лыкино, лузгающего семечки и бросающего слюнявую шелуху себе прямо под ноги; все также бузили в темноте какие-то типы, похожие на бродяг, резались в «железку», трясли мелочью и хлестали самогон.

Война напрямую не тронула ни города, ни области. Тут не шли бои, не было партизанского движения, но, тем не менее, ею был обобран каждый дом, каждая семья. Нищета, пришедшая в села после того восстания, так и не уходила.

Павел был поражен рассказами сестер о том, как по дворам в сорок первом, затем в сорок втором ходили «уполномоченные» и забирали все, что попадалось на глаза, а если ничего не попадалось, то вынуждали подписать какие-то строгие бумаги о том, что люди добровольно внесут свои личные сбережения то на танковую колонну, то на самолеты, то еще на что-то, о чем тут никто и представления не имел. В деревнях в основном остались лишь женщины, древние старики, малые дети и инвалиды. «Личных сбережений» у них никогда не было и где их взять никто не знал. Приходилось ездить на «кукушке» (когда она ходила) или же добираться с оказией в Тамбов и наниматься на фабрики либо на небольшие, чуть живые, заводики, и вкалывать там от зари до зари, в мазуте, в масле, угольной пыли и грязи. Потом председатель в Лыкино, сильно пьющая одинокая баба по прозвищу Лиховица, заставляла мальчишек постарше читать вслух газеты в нетопленном клубе, а в тех газетах писалось, как за неделю или две крестьяне в тамбовских землях собирали то тридцать миллионов рублей, а то даже и шестьдесят, и их танковые колонны рвали немцев на мелкие куски.