Андрей Бинев - Дорога домой

«Вспоминается мне история про то, как какой-то старый дурень закинул в сине море невод и поймал не то рыбу, не то что-то земноводное, а может быть, даже млекопитающее, вроде дельфина, что ли. А может быть, он и не невод вовсе закидывал, а бросил шашку с динамитом, и эта тварь всплыла кверху пузом. Свидетелей по этому делу не осталось, в рыбоохране таких случаев помнят массу, так что за точность не ручаюсь.

Одним словом, этот старый браконьер чуть голову не потерял, когда понял, что тварь говорит с ним на одном языке, да еще сулит ему золотые горы. Думаю, он или пьяный был, или даже наркоман. Потому что ни один нормальный человек никогда не сознается в том, что слышал, как звери разговаривают, тем более – рыбы!

Ну, и вот попросил он у нее для своей бабы или, может, сожительницы сначала двухкомнатную хатенку, потом трехкомнатную, потом дачку или, как сейчас говорят, коттедж, а потом понадобились ему акции там разные на нефть, газ, уголь, цветные и черные металлы, алмазы разные драгоценные, изумруды, сапфиры, бриллианты, меха, лес строевой, яхты, корабли, в том числе, подводные, ракеты, и самолеты, а затем он вообще обнаглел: хочу, говорит, быть мужем президентши, в Кремль желаю и чтобы навсегда! Тварь ему в этом деле, конечно, не отказала. А он опять к ней – хвать ее за жабры и давай орать: „Чтоб икру свою только мне метала! И чтоб отборная, белужья! Желаю, говорит, монополистом быть! А остальным – шиш с маслом, но без икры!“

Не вынесла рыбина такого, понимаешь, наезда и всё сразу отобрала взад – и Кремль, и коттедж, и все квартиры, акции, облигации и всё такое!

Сидит этот дурень со своей бабой и слезы льет. Тут набежали вертухаи и тащат их в суд, а затем и в зону – варежки шить, а, может даже, и лес валить. Тут их сразу за кордоном враги, значит, наши признали политическими, потому как они пострадали, вроде бы, не за простое воровство и мошенство, а за свои политические взгляды. Вот как было дело. А ты говоришь – Пушкин! Разве ж во времена Александра Сергеевича от рыбы чего-нибудь зависело? А у нас – пожалуйста!»

Зкончив историю, рассказчик уснул. Уснул и его пьяный слушатель – немногословный прапорщик с упрямым лицом сильно пьющего дебошира.

Мерно гремели колеса под днищем вагона, в окно хлестали ветер и косой, злобный дождик.

На верхней полке ехал в Томск посмотреть на незабываемый им город Артур Егорович Петров и думал, что рассказ этого придурка, который, наверное, и в детстве-то никогда не читал сказку о рыбаке и рыбке, не так уж далек от истины. Потому что он сам когда-то, очень давно, поймал рыбу, в переносном смысле даже можно сказать – золотую, да еще такой величины, что все просто диву давались! Эту рыбу он подарил одному французу – генералу де Голлю, и не мертвой, а живой. За это его и многих товарищей, которые тоже ее за хвост подержали, судьба вознаградила большими повышениями, квартирами, коттеджами, акциями разными, а кое-кого даже в Кремль вернула… ну тех, которых до этого оттуда выгнали сначала. Он лично, Егорыч, в заграницу поехал, жил там припеваючи долго и счастливо, даже орден получил за свое геройство в одном очень секретном деле, а потом вернулся домой, и все его забыли. Вот так!

Егорыч посмотрел вниз, и зашептал свистяще:

– Э! Сосед!

Рассказчик приоткрыл осоловевший глаз и тупо уставил его на свесившегося с верхней полки Егорыча.

– Чего?

– Это я тот дурень… ну, с рыбой-то!

– Тебе налить, что ли, братан? Чего ж отказывался-то?

– Да нет! Сердце, понимаешь! В старые времена я бы выпил, а теперь… того, – Егорыч печально чмокнул губами. – А рыбу я действительно поймал!

– Ну! Она что, человеческим языком с тобой говорила? – начал сердиться сосед.

– Не! Как же она будет говорить? Она же рыба!

– Не понял! Так ты поймал ее или нет?

– Поймал! Только она не разговаривала. Она меня молча одарила. И еще многих! А потом сдохла от тоски на чужбине.

– Спи, мужик! Вроде не пьяный… – сосед недовольно отвернулся к стене и сразу раскатисто захрапел. В сжатом пространстве купе щедро запахло водочным перегаром и луком.

Егорыч отвалился на спину и, глядя во тьме на раскачивающийся потолок, долго вспоминал всю свою «рыбную» историю и сетуя, что она слишком рано кончилась.

Это он напрасно! Потому что такие истории никогда не заканчиваются. Они только переплывают в другие водоемы и бьют там острыми рыбьими хвостами, разгоняя волны и воображение.

Одна тысяча девятьсот девяносто первый год начался как-то очень тревожно и многообещающе. Но ощущалась это лишь в СССР, в восточной и, частично, южной Европе, а также в дипломатических и торговых представительствах стран из этих уголков планеты. Остальной мир относился к наступившему году просто наплевательски!

Александр Васильевич Власин и его супруга, неожиданно постаревшая за недолгие четыре года (с тех пор, как мы с ней расстались), все так же жили в своей служебной квартирке в самом центре Парижа, с тоской поглядывая на восток, откуда вот-вот должен был прийти секретный приказ о ротации, то есть о смене оперативного состава посольской резидентуры.

И дело было вовсе не в том, что им совсем не хотелось домой, а прежде всего в том, что Александру Васильевичу дома сразу предложили бы пенсионную должность, а затем и вовсе отправили доживать свой век на нищенскую советскую пенсию. Скопить за эти годы супружеская пара ничего так и не сумела, потому что жила на одну зарплату Александра Васильевича и тратила ее почти полностью.

Абсолютных цифр не бывает: все относительно в этом мире. То, что кажется на родине большим или просто даже достаточным, на чужбине – жалкие крохи в сравнении с тем, что получают местные, самые что ни на есть средние людишки. Да и цены на чужбине соответствуют доходам этих «средних» людишек, а не мизерным заработкам советских загранработников. Дома, в Москве, в специальном интернате для детей ответственных командировочных мужали сыновья, во имя будущего которых Александр Васильевич и держался изо всех сил за свое место. Однако же судьба медленно, со скрипом поворачивающаяся тылом в очередной раз ко всей его огромной державе, ничего обнадеживающего не предлагала и ему самому, и всей его семье.

Отец Василий, стареющий настоятель небольшого православного храма в Париже, куда Анна Гавриловна зачастила сразу после той истории с Гулякиным и с мадемуазель Рабле, сокрушенно качал головой: