Андрей Бинев - Тихий солдат

– Ты ничего такого не подумай! Она ж померла, горемычная! А у меня есть еще мужская силушка! Я тебя любить буду, как ее любил, как…как должен, в общем! Иди за меня, Мария Ильинична! Не пожалеешь! Ты не торопись, Маша, с ответом. Я обожду! Вот пивка выпью на кухне…и обожду… Пива будешь? Жигулевское, свежее! В ГУМе брал, в буфете.

– Буду, – вдруг решительно ответила Маша, – И водки буду!

Подкопаев разинул рот от изумления.

– А у меня нет водки-то! Я ж завязал!

– У меня есть!

Она рывком открыла нижний ящик комода и извлекла оттуда пол-литровую бутылку с зеленой невзрачной этикеткой:

– С праздников осталось. Нам давали…на подарки. Но вы, Владимир Арсеньевич, не пейте. Вы пивом только…лакируйте, а я и пивом, и водочкой! Вот и поразмышляем…совместно, по-боевому.

Она опять рассмеялась.

Размышление привело к тому, что утром оба опохмелялись оставшимся пивом и делали это, не вылезая из Машиной постели.

Павел позвонил Маше через полторы или две недели после этого. Она сразу сообщила, что приняла предложение Владимира Арсеньевича, потому что жить одной больше ей невмоготу, и что на свадьбу Павла, разумеется, не зовет, хотя Подкопаев все время настаивает – пусть, мол, будет, герой же, фронтовик!

– Да и какая свадьба, Паша! Одна видимость, а не свадьба, – мямлила Маша в телефонную трубку, – Начальник мой будет с женой, подруга одна, еще, может, одна придет с сожителем, да соседка снизу…, ты ее помнишь, собачка у нее все время тявкала… Померла собачка месяц назад… А от Подкопаева придет один его сослуживец, майор в запасе…, бывший. Тоже одинокий… У него жена ушла, когда он на фронте был. Мы уж все продумали. Володя…Владимир Арсеньевич сколотит доски вместо столов, табуретки у нас кое какие имеются, да и соседка обещала…, растянем доски от прихожей до кухни…прямо до самого окна. Закуски поставим… Владимир Арсеньевич у нас ведь теперь не пьет. Разве что, винца или пивка…по выходным. А так – ни-ни! Я уж тебя не зову, Паша… Сам понимаешь!

Павел торопливо положил трубку, забыв попрощаться и поздравить. Но вдруг следом за горькой обидой ощутил облегчение, которое стало быстро расти в нем и перерождаться в спокойную, уверенную радость. Ему даже стало немного стыдно за это чувство, но он решительно отмахнулся и громко выдохнул.

Только сейчас, решил он, ушла та его жизнь, которая зародилась еще задолго до войны. Как будто и не было ничего – ни Маши в ее Ветошном переулке, ни службы у нервного, усатого командарма, ни безымянного человека с синей нежной горошинкой на виске, ни бегства…, ничего не было! Он – голый, молодой, сильный! Каждое раннее утро, что зимой, что летом – горячий цех, толстые варежки, тяжелая роба, серая брезентовая шапка с широкими отворотами и с синими стекляшками спереди, под загнутыми вверх полями…, а так он голый, как младенец! Хорошо быть новорожденным – ни грехов, ни тягот, ни ошибок из прошлого! Все с самого начала!

И он тоже женился.

Катя была стройной, темноойкой, черноволосой и очень веселой девушкой, дочерью мелкого железнодорожного начальника Юрия Станиславовича Железина со станции Железной. Начинал свою путевую службу Железин еще в дореволюционные времена обыкновенным обходчиком, да и был он сыном и внуком обходчиков. Дед его еще первым в поселке понял, что будущее за железом, а не за деревом, а если уж в технике и присутствует дерево, то только в виде шпал, никак не больше! Говорят, и фамилия в роду как раз образовалась от прозвища «Железный», появившейся еще в крепостнический период истории. Сначала они, вроде бы, Железновыми были, но потом каким-то неясным манером стали Железиными, а их родственники по дедовой линии так и остались Железновыми. Но те дальние родственники Железновы все как один сидели в тюрьмах, и мужчины и женщины, за всякую уголовщину. Мужчины чаще всего за драки и поножовщину, а женщины – за кражи и мошенничества. В Железновском роду присутствовала и цыганская кровь – кто-то там кочевал, воровал, угонял коней в южных степях, а потом гремел кандалами на сибирских каторгах.

А Железины всегда были работящими людьми и с той своей родней даже знаться не желали. Только еще в переписи начала века обе семьи записывались в одну строку, а в некоторых древних документах так все и значились Железновыми.

Всё это Павлу с гордостью, будто о древнем княжеском роде, много раз вещал подвыпивший начальник дистанции Юрий Станиславович Железин.

– А дочь наша Екатерина – самая что ни на есть «железина», как по слову, так и по характеру! Не смотри, паря, что она веселая…, эта видимость одна, а на деле Катька твердая, что твой рельс. Вон все девки из ее годов замуж повыскакивали, учебу побросали… А наша Катька в железинское ремесленное поступила…, целых полгода проучилась! Там, однако, одни парни …, ну, она и ушла… Мы ей говорили, ни в какую не слушала! Но вот теперь в медицинское училище наладилась. Характер у нее, как у нас у всех, железный. За ней любой мужик будет, как за каменной стеной!

В семье Юрия Станиславовича, кроме самой удачной средней дочери Кати, девятнадцати лет, были еще другие дети: младший сын Кирилл и старшая дочь Евдокия. Кирилл был рослым хулиганистым подростком, хитреньким, с подлинкой, а Евдокия – меланхоличной, полной женщиной, овдовевшей во время войны. У нее остался пятилетний ребенок, мальчик Славик, такой же, как она, сонный, молчаливый, невозмутимый.

Жила семья в большом барачном доме с двором, банькой и с двумя обширными сараями из добротного тёса. В сотне метрах от дома начиналась великая путаница железнодорожного поворотного круга с его резкими выкриками в громкоговоритель из диспетчерского домика на «курьих ножках», свистками, сиренами, грохотом вагонных пар, колес, скрежетом поворотных стрелок и прочими звуками. Пахло мазутом, тавотом, дымом и разгоряченным металлом.

Раньше тут и оканчивались пути из Москвы, закручивались обратно и подходили к огромным пакгаузам, принадлежавшим когда-то двум братьям-промышленникам, татарским богатеям Толубеевым, родом из южного Урала. На этом кругу и служили обходчиками недавние предки Железиных и Железновых.

Павел познакомился с веселой девушкой Катей, как водится в этих местах, на танцах. Вокруг нее вились военные и железнодорожники, но Катя сразу положила свой темный, почти черный, глаз на высокого, неторопливого «серповца» Павла Ивановича. Ему тогда было тридцать четыре года, но на висках уже отсвечивала первая седина.

Павла решили проучить за то, что он, придя всего трижды на танцы в клуб железнодорожников, без всяких усилий отбил самую статную девушку, лихую атаманшу стаи местных невест. Его встретили под фонарем после танцев трое – двое драчливых железнодорожных рабочих, семнадцати и двадцати трех лет, и хмурый, невысокий боец из внутренних войск, двадцати одного года. В отличие от Павла все трое были крепко выпившими, а потому жестокими и самоуверенными. Павел махнул пудовым кулаком и сбил с ног сразу двоих – военного и семнадцатилетнего хулигана. Третьего он уже догонял по темной, пыльной улице. Двинул ему по затылку и добавил сапогом по тощему заду. Тот проломил штакетник и затих до утра – так крепко ему досталось. Павел не стал бы гнаться за ним, но его до глубины души возмутил короткий нож в руке, напомнивший ему нападение жиганов по дороге в Тамбов от станции Прудова Головня много лет назад. Но тогда он еще не знал, что такое подлая драка с поножовщиной. Павел всегда впадал в неистовство, когда видел спрятанные в рукаве нож или заточку. Это бесило его аж до пены на губах.